Энн Виккерс - Льюис Синклер

Энн следила за приготовлением пищи, то есть заставляла кухарок в какой-то степени соблюдать чистоту. Ее не шокировало их веселое презрение к грязи. Работая в народных домах, она усвоила ту истину, что чистоплотность — отнюдь не врожденный дар, а, напротив, подобно собственной яхте, одна из наиболее противоестественных и дорогостоящих форм роскоши.

Загнанная до полного изнеможения, до того, что мозг ее, казалось, покрывался пылью, проводя целый день в конторе, в классных комнатах и на кухне, она не имела возможности (и сама это понимала) наблюдать большую часть происходящего в тюрьме. У нее было такое чувство, словно она живет в одном из тех старинных, огромных, расположенных на морских утесах домов, столь излюбленных авторами английских детективных романов, где людей убивают в запертых изнутри комнатах, где с пустых чердаков доносятся крики, где на рассвете шелестят чьи-то крадущиеся шаги, в то время как героиня дрожит в своей постели и никак не может решить, нет ли в этих происшествиях какого-нибудь нарушения приличий.

Однажды в коридоре она наблюдала, как двое стражников тащили к подвальной лестнице рыдающую девушку, проститутку Глэдис Стаут. Час спустя она увидела, как Глэдис, шатаясь, поднималась по лестнице. Ее блуза была разорвана, а на плечах багровел кровоточащий рубец. Энн спросила надзирательницу мастерской мисс Пиби, в чем дело, но эта почтенная дама не знала ничего — ах, ровно ничего!

Энн все еще никак не удавалось увидеть подземелье, так называемую «дыру» — четыре совершенно темных, как склеп, камеры, откуда доносились безумные вопли.

Женщин, сидящих в закрытых камерах, в «одиночках», она видела постоянно. Камеры эти ничем не отличались от обычных, то есть были ничуть не хуже их, если не считать полной изоляции. Женщин, которые не справлялись со своей работой в мастерской, дерзко отвечали стражникам, разговаривали в столовой или по дороге из мастерской в камеры, запирали в одиночки на день, на неделю или на месяц и держали их там на хлебе и воде, лишив права разговаривать по вечерам, получать письма и книги. После такого исправления они, запуганные до полного идиотизма, становились вполне пригодными для возвращения в лоно общества.

Если сама она видит так мало, то что же, интересно, могут узнать посетители, которых раз в неделю водят по тюрьме, предоставляя им возможность испытать приятный трепет при виде преступников? В один из свободных дней Энн, сняв свою отвратительную форму, присоединилась к еженедельной экскурсии. До сих пор ей было неизвестно, в каком святилище она живет. Энн шла рядом с молодой женщиной, как две капли воды похожей на Глэдис Стаут, которая, хихикая, говорила: «Ой, посмотрите на этого типа с огромным подбородком! Бьюсь об заклад, что это убийца». («Этот тип», между прочим, был зубным техником, который украл немного золота, когда жена его заболела, а он потерял работу.) Благообразный и веселый стражник провел их через розарий в роскошный вестибюль административного здания и в великолепный кабинет начальника тюрьмы, в мужское отделение, в мужскую мастерскую комбинезонов, — она была вполне современной и почти чистой, а допотопный литейный цех стражник им не показывал; затем в мужскую библиотеку-красивую комнату, в которой находились сборники проповедей, романы Зейна Грея, Гаролда Белла Райта[130] и Темпл Бейли;[131] в величественную мозаичную часовню и на мужскую гимнастическую площадку с превосходными параллельными брусьями и станками для гребли, которыми заключенные могли пользоваться регулярно три часа в неделю, при условии, если они точно соблюдали все правила.

— Ну вот, — сказал стражник, проводив посетителей обратно к воротам, — мы не так уж плохо обращаемся с арестантами, верно?

— Еще бы! Да что там! Немало порядочных людей на воле были бы счастливы, если б могли жить в таких прекрасных условиях! — заявил баптист.

— А женское отделение вы нам разве не покажете? — поинтересовалась кемпбеллитка.

— Сейчас там как раз ремонт, поэтому мы не можем вам его показать, — ответил стражник. — Но оно ничуть не хуже: у женщин имеется гимнастический зал, прекрасная библиотека, большие классные комнаты, шикарная столовая. Словом, университет, да и только.

— Если хотите знать мое мнение, — заметил пресвитерианин, — то вы обращаетесь с преступниками даже слишком хорошо!

— Вполне возможно. Но мы проявляем твердость. Мы приучаем их к дисциплине. Никаких глупостей. Благодарю вас! — добабил стражник, когда приверженец епископальной церкви дал ему на чай.

Рубашечную мастерскую, расположенную в нижнем этаже, Энн удавалось посмотреть только во время очень кратких визитов. Начальница мастерской мисс Пиби всякий раз смотрела на нее зверем и разговаривала тоном проповедника. (Каждое воскресенье после обеда мисс Пиби преподавала закон божий небольшой, но старательной группе арестанток, в число которых входила Бэрди Уоллоп.) Но Энн упорно продолжала ходить в мастерскую.

Ей никогда еще не приходилось видеть места, в котором рабочие нисколько не гордились бы своим трудом, не испытывали от него ни малейшего удовлетворения и совершенно не общались друг с другом. Тюрьма внушала своим ученикам, что хоть путь преступления и опасен, он все же лучше, чем повседневный труд.

Механические швейные машины в мастерской безнадежно устарели. Иголки не были ничем закрыты, и женщины постоянно ранили себе руки. Длинная, содрогавшаяся от грохота комната освещалась только маленькими окошками под самым потолком и тусклыми электрическими лампочками. Вентиляция отсутствовала. Женщины часто падали в обморок возле машин, и их приводили в чувство холодной водой и руганью. Разговаривать, кроме как по делу с начальницей, было строжайше запрещено. Мисс Пиби сидела на возвышении, постукивая гибкой тростью. Трость часто пускалась в ход, чтобы наставить на путь истинный негритянку Эглантину Инч, которая любила петь. Эглантина иногда шевелила губами, тихонько напевая под гул машин, и в этих случаях мисс Пиби, уверенная, что она разговаривает со своей соседкой, спускалась с возвышения и с воспитательной целью била ее по рукам. Но Эглантине везло: ее редко сажали в одиночку, ибо она работала быстро и, несмотря на астму, изготовляла много рубашек для подрядчиков.

Но Джозефина Филсон, убившая своего незаконнорожденного младенца, вечно попадала в беду. Она была медлительна, взгляд у нее был рассеянный, и она никак не могла проникнуться гордостью, что шьет полосатые ситцевые рубашки, а, как говаривала мисс Пиби, разболтанность с ее стороны была совершенно непростительна: ведь Филсон в свое время работала учительницей и имела возможность стать человеком.

Энн пришла в мастерскую перед самым концом рабочего дня. Машины разом остановились, и ей показалось, что внезапно наступившая тишина с треском ударила ее по лицу. Женщины гуськом направились к выходу. Тех, кто не выполнил урока, задержали в мастерской для внушения. Вызвали стражника с налитой свинцом дубинкой. Мисс Пиби, размахивая своей тростью, кричала на Джозефину Филсон:

— Ты уже второй день отстаешь! Как тебе не стыдно! В одиночку!

— Ах, пожалуйста, не надо, мисс Пиби! — взмолилась мисс Филсон. — Я так старалась, но у меня болела голова. Я завтра все сделаю, честное слово, сделаю! Не отправляйте меня в одиночку! Там нельзя читать, а я как раз дошла до середины такой замечательной книжки про лорда…

— В одиночку ее! — завопила мисс Пиби.

Синяя туша, зевая, приблизилась. Мисс Филсон взвизгнула и вцепилась высохшими пальцами в швейную машину. Стражник схватил ее за плечо и потащил к выходу, а мисс Пиби повернулась к Энн и затараторила:

— Подумать только! Воображает, что будет целый день бездельничать, а потом еще читать! Какова!

В этот вечер Энн получила у капитана Уолдо разрешение посетить мисс Филсон в ее одиночке.

Одиночка ничем не отличалась от камеры, где обычно жила мисс Филсон, не считая того, что здесь она была лишена всякой пищи, кроме хлеба и воды, а также всех сокровищ, помогавших ей коротать пожизненное заключение: домашних туфель, открытки с видом Пирлсберга, куска красной ленты и похищенной из рубашечной мастерской тряпки для вытирания пыли.

— Простите, если я вам нагрубила, — сказала Джозефина Филсон. — Я думала, вы такая же, как остальные надзирательницы, мисс Виккерс. Они приходят либо для того, чтобы ругать за невыполненное задание, а я сегодня как раз его выполнила, только бедняжка Эглантина Инч стащила у меня несколько рубашек, но не могу же я на нее жаловаться, ведь бедняжка совсем сумасшедшая. Или они начинают читать проповедь: ты была грешницей и теперь должна раскаяться.

Я всегда старалась быть доброй, богобоязненной христианкой. Но когда я попала сюда и увидела мисс Пиби, и миссис Битлик, и доктора Сленка — они все считают себя добрыми христианами и преподают в воскресной школе, — я решила, что лучше быть такой, как самая скверная из здешних женщин, например, как Китти Коньяк, которая торгует кокаином, чем такой, как они. И теперь я не верю, что проповедники так уж мудры. Они никогда не валялись по девять дней в темной камере на мокром цементном полу… Я тогда молилась богу о спасении. Но он мне не ответил. Я думаю, бог похож на родственников: когда вы в нем нуждаетесь, он вас выгоняет, чтобы ему не было за вас стыдно.