Лес мертвецов - Жан-Кристоф Гранже

Кое-что в эту схему вписывалось: тайна, хранимая отцом и сыном; испытываемое Хоакином чувство собственной неуместности — ребенок-катастрофа, плод запретной любви. Как следствие — его аутизм… Зато другие детали ей явно противоречили. Старик в кабинете Феро говорил с выраженным испанским акцентом, тогда как Роберж был бельгиец. Неужели за годы жизни в Латинской Америке он настолько забыл родной язык? Нет, невозможно. Но и это еще не все. По словам Эвы Ариас, Робержу в то время было около шестидесяти лет. Значит, сегодня ему должно быть под девяносто.

Она решила начать с нуля:

— Вы сказали, ребенок. Мальчик или девочка?

— Мальчик.

— Как его звали?

— Не знаю.

— Сколько ему было лет?

— Точно не скажу. Лет десять, наверное. Поймите, они не задерживались в Антигуа. Сразу уехали туда, где горело. Надо признать, Роберж свое дело знал. В этом ему не откажешь. Он принимал в миссии множество народу. Противостоял солдатне…

— Почему вы упомянули демона? Ребенок был одержимым?

— Послушайте. Я и правда ничего не знаю. Болтали много чего. Например, утверждали, что ребенок — воплощение зла. На слухи накладывались верования майя. Но чаще всего повторяли одно: дескать, Роберж под башмаком у мальчишки. Убийство доказало, что и за самыми пустыми сплетнями порой кроется нечто серьезное.

— Что было потом? Робержа судили?

Иезуит отрицательно помотал головой. Это не был ответ на вопрос. Просто он давал ей понять, что больше ничего не скажет. Беседа окончена. Но Жанна и не думала двигаться с места.

— Если вы действительно хотите в подробностях узнать, что тогда произошло, — устало выдохнул он, — есть тут один человек. Очевидец событий. Она сможет рассказать вам о Роберже.

— «Она»?

— Росамария Ибаньес. Археолог. Она дружила с Робержем.

— Где мне ее найти?

— Она здесь, в Антигуа. Ведет раскопки в квартале Калье-Орьенте. Я вам нарисую. Это недалеко.

Монах взял у Жанны протянутые блокнот и фломастер. Он не скрывал радости от того, что навязчивая гостья наконец уберется восвояси. На лбу у него блестели капельки пота.

— А что насчет убийства? Индейская девушка, съеденная каннибалом? Что вам об этом известно?

Домициан протянул ей блокнот:

— Церковь Сан-Педро. Росамария Ибаньес. Работает на развалинах монастыря, это сразу за церковным зданием.

51

— Его сын? Hay Dios mio! Ничего подобного!

Росамария Ибаньес внешне походила на бомжиху. Сморщенное обезьянье личико. Пакля спутанных волос — ни дать ни взять волокна кокосового ореха. Мешки под глазами, как у алкоголички. Приплюснутый нос, толстые губы. На королеву красоты никак не тянет. Одета она была в знававшую лучшие времена куртку, большие, не по размеру, джинсы и красные сабо, похоже, свистнутые у какой-нибудь зазевавшейся туристки.

Она убежденно затрясла головой:

— Я отлично знала Робержа. Это был человек прямой, как колокольня. Никакого секса. Никаких вольностей с женщинами.

По-испански она говорила отрывисто, глотая половину слов, и Жанна напрягалась, чтобы ее понять. «Очень хорошо» в ее исполнении звучало как «оч-шо», а «добрый день» как «доб-де».

— А ребенок? Вы знали ребенка?

— Хуана? Конечно.

Хуан, а не Хоакин, взяла на заметку Жанна. Неужели она ошиблась насчет мальчика? Нет, быть того не может.

— Что это был за мальчик?

— Красавчик.

— Сколько ему было лет?

— Лет десять, что-то около того.

— У него были проблемы с руками?

— С руками? Нет. Что вы имеете в виду?

— Ничего, оставим это. Почему Роберж взял его с собой в Гватемалу?

— Хуан страдал нервным расстройством. Роберж не хотел бросать его одного в приюте в Формосе. Это в Аргентине.

— Что за расстройство?

— Что-то вроде аутизма. Точнее не скажу.

— А он не был… э-э… одержим демоном?

Росамария изобразила губами непристойный звук. Виртуозно изобразила, надо отдать ей должное.

— Бредни деревенщины! Аутизм традиционно вызывает страх. Этот синдром часто связывают с одержимостью. Особенно здесь. Знаете, что говорят про местных жителей? Что у них в одном кармане бог, а в другом — дьявол.

Жанна сидела на большом камне с блокнотом на коленях и делала записи. Женщины устроились в уголке, неподалеку от раскопа. Окружающая обстановка напоминала стройку — за тем исключением, что здесь ничего не строили. Кругом зияли ямы. Высились груды щебня. Лежали куски стен — очень древних, извлеченных из-под земли. Пространство огораживали желтые ленты. Валялись тачки и лопаты. Над головой был натянут тент из пленки, служивший добытым «сокровищам» защитой от ливневых дождей.

Рука Жанны застыла над блокнотом. У нее вдруг закружилась голова. От голода. От усталости. Да и разница во времени еще давала о себе знать…

— Вам нехорошо? — забеспокоилась Росамария и наклонилась к собеседнице. На Жанну пахнуло ромом.

— Ничего, все нормально.

— Кофе хочешь? — спросила археолог, переходя на «ты».

— Нет, спасибо.

Росамария стояла перед ней, уперев кулаки в бедра:

— Это лучший в мире кофе.

Эва Ариас предупреждала ее: майя не любят шутить с тем, что считают предметом своей национальной гордости.

— Ну хорошо.

— Идем со мной.

Они двинулись вперед, с предосторожностями обходя натянутые шнуры, тенты, ямы. Индеанка привела Жанну в свою лабораторию. Здесь на прибитых к козлам досках, служащих столами, лежали кучками камни. В правом углу обнаружилась плитка и кофемолка. Росамария принялась варить кофе.

Жанна присела к одному из столов. Усталость поднималась в ней волнами — неодолимая, удушливая, тошнотворная, как переполненный мусорный бак. Что-то она совсем расклеилась.

Росамария разлила кофе. В воздухе запахло горелой землей. От одной мысли о том, что вот это сейчас придется пить, Жанну чуть не вывернуло.

— Я покажу тебе одну фотографию, — сказала археолог, роясь в железном шкафчике.

Она положила на стол старый черно-белый любительский снимок, запечатлевший ее — в чуть более презентабельном виде, но вполне узнаваемую — в компании с мужчиной лет шестидесяти, одетым в просторную белую рубаху, смахивающую на индейскую тунику. Кроме золотого крестика на шее, ничто не выдавало его принадлежности к духовному сословию.

Жанна наклонилась поближе к фотографии. Сначала ей показалось, что снимок то ли передержан, то ли запылен, но потом она поняла, что пыльным был весь облик Пьера Робержа. Волосы, брови, лицо — все как будто присыпано пеплом. Крошечными оазисами в этой выжженной, растрескавшейся, безнадежной пустыне оставались лишь глаза — очень светлые, почти прозрачные. Ей на ум пришли монахи-отшельники, в первые века христианства жившие в пустыне.

— А фотографий Хуана у вас нет?

— Нет. Он не любил фотографироваться.

— Почему?

— Боялся. Хуан всего боялся. Вы что-нибудь понимаете в аутизме?

— Немножко.

— Для такого ребенка внешний мир в лучшем случае не существует. В худшем — таит угрозу. Никто не имел права входить в комнату, где он спал. Каждый предмет у него лежал строго на своем месте.

— Роберж занимался с ним? Учил, воспитывал?

— Со страстью! И добивался результатов. Он надеялся сделать из него, как бы это выразиться, нормального ребенка. Чтобы мальчик мог получить профессию.

Жанна по-прежнему не отрывала взгляда от снимка:

— Когда произошло убийство, вы были здесь?

— Нет. Я руководила работами в Сололе — это город на берегу озера. Роберж был в Панкахче. Как только я узнала о трагедии, сразу примчалась.

— Что он вам рассказал?

— Он не мог ничего рассказать — к тому времени его уже арестовали.

— Вы не помните, какие против него нашлись улики?

— Да не было никаких улик! Он сам сдался властям.

— Признался в убийстве?

— Вдоль и поперек. И по диагонали.

— Что было потом?

— Его выпустили. Доказательств-то никаких. Даже здесь, в Гватемале, одного признания недостаточно, чтобы осудить человека. Легавые догадались, что он вешает им лапшу на уши.

Жанну удивило, что полицейские не удовольствовались признанием задержанного. В такой стране, да еще в то время, этого должно было за глаза хватить, чтобы закрыть дело.

Росамария словно прочитала ее мысли:

— Полиция Атитлана ни с кем особо не миндальничала. В любом другом случае они бы просто дали ему подписать показания и в тот же день шлепнули бы, да и все. Но Роберж был бельгиец. А им и так намылили голову за одного британца, казненного за пару месяцев до того. Мне кажется, в Гватемала-Сити им дали приказ не цепляться к гринго…

— И Роберж вернулся к нормальной жизни?

Археолог двумя руками держала чашку кофе. Из длинных рукавов куртки едва выглядывали кончики пальцев. Она хрипло рассмеялась, обнажив пораженные кариесом зубы: