Гибельнве боги - Ольга Михайлова

Холодный и невозмутимый, он едва не застонал, узнав это начинающееся мгновение вечности, первый проблеск опьяняющей любви.

Господи, почему она?

Джованна вдруг подняла голову, и глаза их встретились. Он безмолвно смотрел на неё, стоящую в отдалении, был готов к тому, что она отвернется, понимая, что это движение причинит ему боль. Она не отвернулась, но чуть улыбнулась ему, вдруг наполнив его душу какою-то невыразимой отрадой, сладкой и болезненной. Он хотел было подойти, но ноги его окаменели, музыка смолкла, мажордом уже приглашал гостей на ужин, и дона Леркари потянула Джованну за собой к столу.

За столом он почти ничего не ел, был странно рассеян и молчалив. В этот день у донны Леркари, кроме Петторанелло, не было ни одного неприятного ему человека, разговор за столом касался музыки и не нервировал. Все говорили одновременно. Это был какой-то тихий хор, похожий на шум прибоя, из которого время от времени серебристыми струйками вырывался звонкий женский смех. После ужина он заметил, что Джованна бросила взгляд за окно, и, подойдя, спросил, не отвести ли ее? Она кивнула, сказав, что хочет домой, и эта простая фраза неожиданно согрела Джустиниани.

Его порадовало, что она назвала его дом своим.

В карете он остался с ней наедине. Она по-прежнему была бледна и молчалива, ничего не говорила и ни о чем не спрашивала. Он иногда бросал на нее взгляд, замечал задумчивость и отворачивался. Невесть откуда взявшееся чувство сковывало Винченцо. Он видел и раньше, что девица не похожа на других, утонченно хороша, но это не волновало его. Что же случилось?

Опять дьявол подшутил над ним?

Его первая любовь окончилась хладнокровным предательством женщины, которую он боготворил. С тех пор слово «любовь» означало измену и боль, хоть он и понимал, что был виноват сам, ибо не разглядел за красотой циничный и холодный расчет, отсутствие подлинного чувства, себялюбие и суетность. «Бог есть Любовь…» Эта фраза тогда перевернулась в его душе. «Любовь есть Бог», Он, и только Он один не предаст. И эти годы, годы труда и любви к Богу, наполнили его разумом и счастьем.

Теперь он походя осмыслил ту странную тяготу, почти печаль, что ощутил, едва узнал о смерти Джанпаоло и о многотысячном наследстве. Кончалось его счастье — счастье сумеречного покоя, одиноких ночей и безгрешных забот. Душа, может, и оледеневшая, была сильна и бестрепетна в своем холодном покое.

И вот — сначала пришел конец его житейскому одиночеству, а теперь — покою души. Мало ему было дурного дара дядюшки-колдуна, мало жутких и грязных видений, мельтешения вокруг выродков всех мастей, игрушек дьявола в чёртовом ларце и бесовских выигрышей. И вот, явно дьявольская любовь. Он помнил, как впервые увидел Джованну на кладбище, помнил их первый разговор через два дня после похорон. Он смотрел на неё с полным безразличием, её резкость ничуть не задела его, скорее посмешила. Он и не собирался жениться, тем более, на крестнице Джанпаоло. И вот единое мгновение изменило его планы.

Чертовщина. Просто чертовщина.

Но, может быть, это просто фата-моргана, пустое видение, что растает утром как сон? Он проснется — и окажется, что все это просто примерещилось ему в свете мутных лилейных фонарей в темном портале старой галереи? Просто примерещилось…

Дома он присел у стола, размышляя, и тут услышал хриплый голос девушки, спросившей, будет ли он чай? Джованна вносила в зал чайник. Джустиниани бросил на неё быстрый взгляд и кивнул. Вечер был прохладный, он действительно хотел чаю. Она открыла лакированный ящик, положила в фарфоровый чайник немного душистого чаю и приготовила две чашки. Ее движения были медленны и несколько нерешительны, как у человека, чья душа занята другим. Белые руки порхали с легкостью бабочек, казалось, не дотрагивались до предметов, а лишь слегка касаясь их.

Оба молчали. Джованна, заварив чай, откинулась в подушку дивана. В Джустиниани смешались звуки, тени, ощущения: в ушах то проступало мерное тиканье часов, то потрескивание дров в камине, то стук ветки старой яблони в оконный переплет. В душе проносились какие-то смутные, зыбкие, неясные воспоминания. Подобное бывает, когда от множества цветов, где каждый утратил себя в смешении благоуханий, возникает одно общее дыхание, в котором отдельные ароматы неразличимы. В нем медленно проступило возбуждение, точнее, неопределенное беспокойство, оно мало-помалу разрослось и переполнило сердце нежностью и горечью. Темные предчувствия, скрытая тревога, тайные сожаления, подавленные порывы, заглушенные страдания, мучительные сны, неутоленные желания, которые он усилием воли всегда подавлял, теперь проступили, начали смешиваться и бурлить…

Джованна сидела молча, почти не шевелясь. Взгляд, которым он окинул ее в галерее, был неожиданным, но давно желанным. Неужели Господь услышал ее мольбы? Он был сегодня не похож на себя, смотрел вовсе не насмешливо, но странно задумчиво и серьезно. Джованна приметила что-то новое и в его молчании, но виски ее после недавней болезни сжимало болью, и она тихо ушла к себе, пожелав ему спокойной ночи. Джустиниани молча кивнул.

Он смотрел, как она поднималась по лестнице, и в глубине его памяти проснулось смутное воспоминание, нечто, принимавшее форму, следуя ритму её шагов, как из музыкальных созвучий возникает образ… Ему не удалось вспомнить яснее, но, когда она в последний раз повернулась, он почувствовал, что её профиль, несомненно, соответствовал этому образу. Это была таинственная игра памяти.

Несомненно, он видел её когда-то, — пусть даже в мечтах или снах…

Глава 6. Miele per venе

Мед по жилам.

Цветы показались на земле; время пения настало,

смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы,

расцветая, издают благовоние.

Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!

покажи мне лице твое, дай мне услышать голос твой,

потому что голос твой сладок и лице твое приятно.

Волнение крови и путаница в мыслях на ложе были побеждены рассудком. Печальная привычка к анализу мешала Джустиниани забыться и простосердечно отдаться первой невыразимой сладости нарождающейся любви. Он понимал, что первоначальное чувство минует быстро — проснется влечение, он возжелает девицу. Дальше… Только суккубов ему и не хватало! Это безумие, останови его, раздави его, пока не поздно, приказал он себе, но неожиданно обомлел.

Слепец Альдобрандини и донна Леркари дважды повторили ему неприятную для его самолюбия мысль о том, что его успех у женщин — следствие дьявольских дарований. Но ведь Джованне он не нравится! Он был не любим ею, и стало быть… стало быть, все вздор! Он может нравиться и не нравиться — и это произвол свободы чувств.