Чаша гнева - Дмитрий Казаков

– Меня зовут Робер, – сказал молодой рыцарь, пряча клинок в ножны. – И если ты позволишь, то я погреюсь у твоего костра!

– Что изменилось бы, не дай я своего позволения? – юноша, явно относящийся к числу голиардов [223] , пожал плечами и махнул рукой. – Присаживайся! Имя мне – Ламбер из Фландрии, и принадлежу я к славному братству scolares parisienses [224] , то есть – студентов)!

Робер присел, протянул руки к пламени. Живительное тепло охватило пальцы, побежало вверх по предплечьям. В тот же момент от слабости все помутилось перед глазами, и нормандец ощутил, как теряет равновесие.

– Э, рыцарь, да ты едва стоишь на ногах? – словно откуда-то из-за стены донесся голос школяра. – Ты голоден?

Робер вздрогнул, цепляясь за остатки сознания, заставил себя вынырнуть из окутывающей голову туманной мути. И увидел кусок грубого ячменного хлеба, который протягивал ему Ламбер.

– Подкрепись, – проговорил тот. – Если этого мало, то у меня есть сыр, а чтобы запить, найдется доброе вино!

– Да благословит тебя Господь, – после минутной паузы, во время которой гордыня боролась с голодом, Робер взял хлеб и принялся медленно жевать.

– Вот так-то лучше! – с удовлетворением сказал школяр, подбрасывая в костер пару поленьев. – Cuius adiutor es numquid inbecilli et sustentas brachium eius qui non est fortis [225] .

Робер жевал, ощущая, как в измученное тело потихоньку возвращаются силы, как проясняется голова, а Ламбер все это время, не переставая болтал. Из его пространных речей, которые большей частью звучали на ученой латыни, удалось понять, что пятый сын приходского священника из окрестностей Лилля вступил в собратство scolaris, дабы обрести почетное звание magister [226] и licentia docendi [227] .

– Многие ныне увлеклись изучением наук мирских, – вещал школяр, пересыпая речь цитатами из Священного Писания, отцов церкви и древних философов, – отдав силы изучению physica [228] , leges [229] или decretum [230] ! Но воистину чем славна парижская studia generalia [231] , как не наукой божественной диалектики? Что может быть почетнее звания theologus [232] ?

Робер кивал, отхлебывая из кожаной фляги кисленькое разбавленное вино. От съеденного он слегка отяжелел и ужасно хотел спать. Но пришлось слушать про то, как Ламбер осенью из-за болезни отца вынужден был отправиться на родину, а теперь, когда опасность жизни родителя миновала, возвращается назад, в пределы Парижа, который есть столица Франции, omnium mitissima et civilissima nationum [233] ).

– А как ты, сеньор Робер, попал в такую ситуацию? – лившийся, как казалось, нескончаемой рекой рассказ неожиданно завершился, и школяр обратил любопытный взор на рыцаря. – Клянусь Святой Женевьевой, да не оставит она нас, парижских клириков, своей помощью, я никогда не видел воина Храма в столь жалком положении!

Робер вздрогнул, сонливость слетела с него, точно потревоженная птица с куста.

– Во имя Господа, – сказал он, – сеньор Ламбер, мне не хотелось бы отягчать душу грехом лжи! Если же я расскажу правду, то нарушу тем самым правила нашего Ордена, запрещающие сообщать о его делах тем, кто не допущен к капитулу! Могу лишь сказать, что нахожусь я ныне в величайшей опасности, и необходимо мне как можно быстрее и незаметнее попасть в командорство наше в Париже!

– Ну вот! – огорчился школяр. – Ты хоть и сказал много, брат Робер, но сообщил мне не более чем та рыба, которую я недавно вкушал на обед! Та просто честно молчала, клянусь Святой Женевьевой!

И молодой клирик, довольный собственной шуткой, расхохотался. Но увидев, что рыцарь не спешит последовать его примеру, пристыженно умолк.

– Скажи хоть, от кого скрываешься ты, брат Робер? – спросил он. – И почему скитаешься в лесу один, без коня и товарищей, и даже без еды?

– На нас напали, – ответил молодой нормандец хмуро, – неподалеку отсюда. Все мои друзья мертвы, да упокоит Господь их души!

Собеседники перекрестились.

– Я сам едва смог спастись, – продолжил рассказ Робер. – И если ты, добрый клирик, поможешь мне, во имя Пречистой Девы, то клянусь тебе ее непорочностью, что Орден наш не забудет тебя в своих благодеяниях!

– Благодарность тамплиеров дорого стоит, – ухмыльнулся школяр, – и, хотя рыцарей Храма и обвиняют во многом, я никогда не слышал, чтобы они отказывались от собственных клятв. Ты говоришь, тебе нужно в Париж, и так, чтобы никто об этом не узнал?

– Воистину так! – согласился Робер.

– Я возьмусь за это дело, да помогут мне все апостолы и святые мученики! – Ламбер осмотрел рыцаря с ног до головы. – Я отведу тебя в Париж, и никто не заподозрит в тебе храмовника. Вот только поклянись, брат Робер, слушаться меня во всем!

– Клянусь, во имя Господа нашего, – перекрестился Робер.

– Вот и отлично! – Ламбер радостно захлопал в ладоши. – В кои-то веки Святой Матери Церкви в моем лице удалось одержать верх над militia [234] ! И, во-первых, мы должны тебя переодеть!

– Помилуй тебя Господь, зачем? – возразил Робер. – Это одеяние – знак того, что я служу Ордену!

– Вот именно, тебя по нему тут же распознают за десяток лье! – школяр выразительно постучал себя кулаком по лбу. – Те, кто тебя ищут – ищут рыцаря!

– Но я не могу быть одет как простолюдин! – запальчиво возразил Робер. – Это унизит и меня и Орден Храма!

– Ты обещал меня слушаться! – Ламбер погрозил рыцарю, точно малому ребенку. – И пойми, что для тебя гордость сейчас означает смерть!

– Ох, да простит меня Святой Маврикий! – Робер заскрипел зубами, ощущая, как все его рыцарское естество, вся гордость, впитанная с молоком матери, достоинство, выпестованное десятками поколений благородных предков, все восстает против того, чтобы сменить одеяние. Помогла мысль о том, что долг по отношению к Ордену выше всего, выше даже собственной гордости, сословной и родовой чести. – В кого ты хочешь меня переодеть?

– В монаха, – улыбнулся школяр. – Их столько странствует по дорогам веселой Франции, что если станет одним больше, то никто не заметит. Да и для тебя, брата воинствующего ордена, это не будет позорно.

– Грех обмана все же возьму я на свою душу, да простит меня Матерь Божья, – тяжко вздохнул Робер. – А где ты добудешь ризу?

– Достать ее несложно, – с проказливой улыбкой ответил школяр. – В пол-лье на восток находится аббатство Сен-Флоран, принадлежащее ордену Клюни. Братья его каждый день раздают нуждающимся сотню хлебов, и нам, бедным парижским клирикам, не раз приходилось пользоваться их добротой, когда от голода сводило живот! У меня там есть знакомые! За несколько монет мы добудем тебе не только одеяние черного монаха, но и грамоту, заверенную печатью настоятеля, которая дозволит тебе выйти из стен обители, не нарушая при этом устава.

– А это зачем?

– Еще Турский собор запретил монахам покидать монастырь без разрешения, – пояснил Ламбер, – а новый устав клюнийского ордена, принятый недавно [235] призывает суровые кары для всех братьев, обнаруженных вне аббатств! Вряд ли грамота нам понадобится, но на всякий случай…

– Ты хочешь купить все это? – Робера изумила та легкость, с которой молодой клирик нашел способ превратить рыцаря в скромного служителя Господа. Рыцарское воспитание повелевало считать всех, носящих тонзуру, существами глупыми и к жизни не приспособленными, но школяр из Фландрии показал изворотливость, которую можно было бы ожидать скорее от нечестивого еврея, а не от будущего теолога!

– Конечно? – кивнул Ламбер. – Все продается и покупается в наши дни! Ведь у тебя есть деньги? Десяти су должно хватить.

– Столько найдется, – кивнул Робер, чувствуя себя в этот момент исключительно странно. Впервые в жизни он настолько зависел от одного человека, который, к тому же, по положению был неизмеримо ниже.

– Великолепно, клянусь святой Женевьевой! – возликовал школяр, поднимаясь на ноги. – Тогда отправимся немедленно. Накинь пока мой старый плащ, он скроет твои доспехи и одежду. Да не забудь надеть капюшон, а то уж лицо у тебя… надменное, слишком рыцарское!

Ламбер принялся затаптывать костер, а Робер, вознеся молитву Божьей Матери о даровании ему терпения, принялся облачаться в старую, не раз чиненную одежду, похожую более на лоскутное одеяло, чем на плащ.

Аббатство окружала высокая стена, которая вполне подошла бы даже замку. Из-за него торчал крест главной церкви обители, и плыл по воздуху тягучий колокольный звон. К окошечку, пробитому в стене около ворот, выстроилась очередь из нищих и калек, живописнее которых Робер не видел в жизни. Они были грязны, точно не мылись с рождения, и каждый пах выгребной ямой.