Жизнь и смерть Эдуарда Берзина. Документальное повествование - Кирилл Николаев

одиннадцатого — девяносто два человека, четырнадцатого — сто одного человека, двадцать восьмого — сто тридцать два человека. Апрельский итог: более полутысячи ни в чем не виновных людей разных национальностей.

В мае расстрелы проводились двенадцать раз, было уничтожено четыреста тридцать человек. Самыми черными в том месяце оказались восьмое мая, когда чекисты расстреляли сто пятьдесят шесть невиновных, и шестнадцатое — казенно его три человека.

В июне одиннадцать раз производились расстрелы по постановлениям дальстроевской «тройки». Десятого было уничтожено сто сорок человек, шестнадцатого — семьдесят, всего за месяц — около шестисот.

Но самый чудовищный рекорд сотрудники управления НКВД по Дальстрою поставили пятого июня: они казнили в этот день триста пятьдесят два человека.

Именно в тот день было расстреляно и самое большее количество поляков за всю историю репрессий на Колыме — двадцать человек.

В июле 1938 года дальстроевские чекисты расстреливали лишь дважды. Они уничтожили десять человек.

Может бить, палачи устали от крови…

В августе массовые казни возобновились. Августовский счет Тоже огромный: Шестого — пятьдесят три человека, седьмого — шестьдесят восемь, тринадцатого — семьдесят семь человек. Восьмого августа каратели, видимо, хотели приблизиться к своему страшному июньскому рекорду: они казнили его девяноста семь Невиновных.

Глава 7

Арест

Берзина арестовали 18 декабря 1937 года по пути в Москву. Когда до столицы оставалось около ста километров, поезд остановился на маленькой станции города Александров.

Секретарь Эсфирь Самойловна Лейзерова, ехавшая в том же вагоне, что и Эдуард Петрович, потом вспоминала:

«В 14 часов, когда у моей дочери был «мертвый час», я была в купе у Э.П. и где сидели Евгеньевы, и как всегда мы играли в слова. Вдруг вошел военный в форме майора НКВД.

— Кто Берзин? — спросил он.

— Берзин — это буду я, — с улыбкой ответил Эдуард Петрович.

— Нам надо с вами поговорить, остальные могут выйти, — сказал майор Гранков[27].

Из купе я вышла последней, медленно закрывая дверь, а глаза глядели во все сужающееся дверное отверстие. И увидела я, что у Эдуарда Петровича обе руки подняты вверх, а уполномоченный вынимает из его кармана оружие.

Все стало ясно.

— Поля, Эдуард Петрович арестован. Сейчас, видимо, придут за мной. Не будите дочку.

Я простилась с моими дорогими и ушла с пришедшим за мной Гранковым.

Мы шли втроем: Э. П. Евгеньев и я с Гранковым и еще двумя «филерами» в штатском, а из всех окон вагонов нас провожали большие, удивленные человеческие глаза.

Это было 19/XII-37 г. в 14 часов дня.

Привели нас в комнату дежурного. Уполномоченный Гранков предложил Эдуарду Петровичу извлечь из карманов документы, бумаги, деньги, и все это Эдуард Петрович выложил на стол…

После этого Гранков, предъявив какую-то бумагу, предложил Эдуарду Петровичу снять орден Ленина и почетный значок чекиста. Эдуард Петрович начал было расстегивать гимнастерку, но вдруг, как-то изменившись в лице, сказал:

— Нет, я этого не могу сделать. Снимайте сами, коль на это имеете право.

Когда Гранков бесцеремонно выполнил это, Эдуард Петрович как-то сразу поник, посмотрел в мою сторону глазами, полными страдания, развел руками, пожал плечами:

— Зефирь, — так называл он меня, — я ничего не понимаю, — и тяжело опустился на стул.

В 5 часов вечера нас посадили в почтовый вагон. Света в вагоне не было. Гранков достал из кармана свечу (какая предусмотрительность!) и поставил ее на столик, отделявший меня от Берзина.

Нам было разрешено, если мы хотим, поговорить. Эдуард Петрович немедленно воспользовался «милостивым» разрешением:

— Я знаю, ты страдаешь за Воробышка (так называли мою дочь Милочку), но ведь и у меня дети. Я сам ничего не понимаю. Я только прошу тебя — верь мне.

— Я верю Вам, — ответила я.

Это вера в Эдуарда Петровича и держала меня в самые страшные годы испытания, а их на мою долю досталось больше, чем, казалось бы, мог вынести один человек, да еще женщина. Я ни на миг не усомнилась в большевистско-ленинской сущности Эдуарда Петровича. Эта безусловная вера в него, в невозможность какого-либо преступления с его стороны помогла мне со спокойной совестью и гордо поднятой головой пройти через все, отчего и сейчас — много лет спустя, просыпаешься в холодном поту.

…Привезли нас на Лубянку. Евгеньева увели тотчас же. Эдуард Петрович снял свою меховую шапку, и капли пота — крупные, как горох, катились со лба по его лицу.

Сдав дежурному ордера на арест, Гранков обратился к нам:

— Можете проститься.

Эдуард Петрович подошел ко мне, обнял и поцеловал в лоб.

Тут нас и развели по разным камерам. И больше никогда я его не видела»163.

В этот же день, 19 декабря, Нарком внутренних дед Ежов подписал приготовленный заранее приказ: директором треста Дальстроя назначить Карпа Павлова. На должности арестованных помощников Берзина были назначены прибывшие вместе с Павловым работники «резерва»: заместителем директора треста по политической части — Гаупштейн, начальником УСВИТЛа — Гаранин. Через день, 21 декабря, Ежов назначил начальником УНКВД по Дальстрою — Сперанского.

Вдова Берзина Эльза Яновна по-своему вспоминает об этом дне:

«19 декабря я с дочкой поехали встречать Эдуарда Петровича на вокзал на новой машине «ЗИМ-101», которая Эдуарду была подарена правительством, и он еще на ней не ездил. Она стояла у нас в гараже в Москве.

Вот в тот день 19 декабря мне из НКВД позвонили, сказали, что, так как у Эдуарда Петровича шофер с собой, то они пришлют шофера, чтобы привезти Эдуарда домой с вокзала. Когда приехали на вокзал, то узнала, к нашей досаде, что поезд опаздывает.

Когда, наконец, долгожданный поезд пришел к перрону, вижу — выходит шофер Ян с семьей и на мой вопрос «Где Э. П.?» сказал, что он, секретарь Лейзерова и Евгеньев — начальник финчасти задержаны в Александровске.

Я с Мирдзой молча повернулись и пошли с ужасом в душе под недоумевающими взглядами встречавших Эд. П. Когда сели в машину, увидела, что впереди, рядом с шофером, сидел какой-то незнакомый человек.

Когда приехали домой, то дома с нетерпением ждали нас Петя и бабушка — мать Эд.П., и еще в квартире находились двое незнакомых людей, которые сказали, что они явились, чтобы делать обыск. Мы все были так ошеломлены этим, что мы только наблюдали, с какой тщательностью делали обыск. Они положили в чемодан альбом с фотографиями — память о фронте, фотоаппарат, коробочку с памятными Эд. вещичками, кое-какие бумаги с письменного стола, шашку, не помню что еще.