Нексус - Генри Миллер

16

«Почему мы всегда сворачиваем с дороги, чтобы описать убожество и несовершенство нашей жизни и откопать удивительные типы в самых диких и отдаленных уголках нашей страны?» [102]

Так начинает Гоголь одиннадцатую главу своего незаконченного романа.

Я уже основательно продвинулся в написании книги, хотя до сих пор не имел ни малейшего представления, куда она меня приведет, да и не очень печалился по этому поводу, ведь Папочке все написанное нравилось, деньги потихоньку капали, мы вкусно ели и сладко пили, птицы по-прежнему пели, хотя и не так заливисто, праздник Благодарения благополучно прошел и остался позади, никто пока не обнаружил наше убежище — я имею в виду, никто из наших так называемых друзей. Я мог бродить по тем улицам, по которым хотел, что я и делал подолгу — воздух был ядреным и свежим, ветер завывал, а смятенный разум гнал меня навстречу ветру, вызывая в памяти улицы, былые впечатления, дома, запахи (гнилых овощей), брошенный стапель, давно умерших лавочников, салуны, переоборудованные в дешевые магазинчики, кладбища, все так же полные кающихся грешников.

«Дикие и отдаленные» уголки земли были совсем рядом. Брось камень — и он уже там, а не в нашем аристократическом предместье. Нужно было только пересечь невидимую границу, Grenze, и я попадал в страну моего детства, землю нищих и счастливых безумцев, в джунгли, где все брошенные, полуразрушенные, побитые жучком дома достались крысам, не пожелавшим покинуть идущий ко дну корабль.

Скитаясь по городу, я пялился на витрины, заглядывал в переулки, но всюду видел только одну разруху, и тогда я вдруг вспомнил негров, которых мы с Ребом регулярно навещали, — насколько все же они чисты душой! Болезнь неверных не смогла уничтожить их смех, разговорчивость и непосредственность. Хотя у них были все наши болячки и предрассудки, они тем не менее сохраняли цельность.

Владелец эротической коллекции очень ко мне привязался, но с ним приходилось держать ухо востро: не ровен час зазеваешься — тут же утащит в уголок и примется щипать за зад. Тогда мне и в голову не могло прийти, что настанет время, и он приобщит мои книги к своей замечательной коллекции. Он был к тому же прекрасным пианистом. Потрясающе использовал педаль — умение, которое вызывало во мне восхищение, когда я слушал Каунта Бейси и Фэтса Уоллера. Каждый из негров, этих славных ребят, умел играть на каком-нибудь инструменте. А за неимением оных вызывал музыку при помощи ладоней и пальцев, выстукивая мелодию на столешницах, бочках, на всем, что попадалось под руку.

Пока у меня в романе не было ни одного «откопанного типа», пользуясь выражением Гоголя. Я был еще слишком робок. Больше озабочен поисками нужного слова, чем психопатическими отклонениями. Я мог сидеть часами, склонившись над томиком Уолтера Патера [103] или даже Генри Джеймса, чтобы найти, похитить и приспособить для своих нужд какую-нибудь красивую фразу. Или напряженно всматриваться в японскую гравюру, вроде «Ветреницы» Утамаро, в надежде, что смутный, призрачный образ — скорее фуга, чем рисунок, — вдруг оживет и расскажет о себе в ярких выразительных словах. Я как одержимый карабкался по лестнице, чтобы сорвать спелый плод в роскошном, экзотическом саду прошлого. Я мог как завороженный часами не сводить глаз с иллюстраций в журнале, подобном «Нэйшнл джиогрэфик». Какие надо найти слова, чтобы передать точное впечатление от какого-нибудь отдаленного уголка Малой Азии, малоизвестного места, где хеттский тиран оставил после себя гигантские статуи, дабы увековечить свое искусанное блохами естество? Я мог подолгу рыться в книгах по древней истории, хоть того же Моммзена, в поисках яркого сравнения, которое помогло бы мне провести аналогию между Уолл-Стрит с ее небоскребами и скученными районами Рима при императорах. А то вдруг меня увлекала проблема канализационных систем городов — Парижа, например, или какой-нибудь другой столицы, и тут меня осеняло, что Гюго или еще кто-то из французских писателей уже разрабатывал эту тему, и тогда я садился изучать биографию этого писателя только для того, чтоб понять, почему у него возник интерес к канализации.

И все это время «дикие и отдаленные уголки нашей страны» были у меня под носом. Нужно было только остановиться и купить пучок редиски — вот уже и «откопал» чудака. Заинтриговала итальянская похоронная контора? Зайди и поинтересуйся, сколько стоит гроб. Все, что находилось за Grenze, возбуждало во мне интерес. Как я выяснил, некоторые из дорогих моему сердцу отщепенцев жили в мерзости. Один из них — Патрик Гарстин, египтолог. (Больше похожий на золотоискателя, чем на археолога.) Жил там и Донато, сицилийский парень, поднявший топор на старика отца. К счастью, он отрубил ему только руку. А какие надежды он подавал, этот будущий отцеубийца! В семнадцать лет мечтал получить место в Ватикане — по его словам, для того, чтобы как можно больше узнать о святом Франциске!

Так, бегая от одного водоема к другому и черпая отовсюду, я создал собственную географию, этнологию, фольклор и артиллерийское дело. В архитектуре я никак не мог отделаться от атавистических неправильностей. Я встречал в своих странствиях по городу жилища, словно перенесенные с берегов Каспия, хижины из сказок Андерсена, лавки с прохладных и запутанных улочек Феса, не говоря уже о колесах телег, двуколках без оглобель, множестве пустых птичьих клеток, ночных горшках, изготовленных из майолики и расписанных анютиными глазками и подсолнухами, корсетах, костылях, руках и зонтичных спицах… множестве старинных безделушек с пометкой «изготовлено в Хэджиа Триада». А каких я встречал карликов! Один — он еще притворялся, что говорит только по-болгарски, на самом деле Он был молдаванин — жил в собачьей конуре, стоявшей в глубине его лачуги. Он и ел из одной миски с собакой. Улыбаясь, он показывал только два зуба, огромных, как собачьи клыки, лаял, принюхивался и рычал, как собака.

Но ничего подобного я не осмеливался вставить в свой роман. Я охранял его чистоту, словно он был будуаром. No Dreck[104]. Не могу сказать, что все мои персонажи были так уж безукоризненны и респектабельны. Вовсе нет! Некоторые, которых я вводил для колорита, были откровенными подонками. Главный герой — он же рассказчик, в котором имелись и мои черты, — был чем-то вроде интеллектуала, кувыркавшегося на трапеции. Его назначением было следить, чтобы карусель вращалась. Иногда он позволял себе бесплатно прокатиться.

Папочка был в восторге от моего странного и эксцентричного романа. Он был поражен и открыто изумлялся, как у автора, молодой женщины, могли родиться такие мысли, такие образы. Моне не пришло в голову ответить: «Остались с прошлого воплощения!» Честно говоря, я и сам не нашел бы что ответить. Некоторые, самые идиотские, образы я передрал из альманахов, другие — результат эротических сновидений. Кажется, больше всего Папочку восхищало неоднократное привлечение к участию в действии собаки или кошки. (Он, естественно, не мог знать, что я смертельно боюсь собак и терпеть не могу кошек.) Но я мог заставить собаку говорить. И верилось: да, конечно, так может говорить только собака. Причиной, по которой я поместил в роман эти более низкие создания, была необходимость выказать презрение к тем персонажам, которые совершенно отбились от рук. Специально натасканная собака может поставить в глупое положение даже королеву. Кроме того, если мне хотелось высмеять какое-нибудь ненавистное современное веяние, достаточно было перевоплотиться в дворняжку, задрать заднюю лапку и помочиться на него.

Несмотря на все дурачества, мне все же удалось нанести на текст некий классический глянец. Я с самого начала намеревался отполировать роман так, чтобы каждая страница сверкала, как звездочка. Именно в этом я видел задачу автора. Делай хоть куличики из грязи, если тебе приспичило, но добейся того, чтобы они были само совершенство. Если наделяешь голосом идиота, то перемежай вздор, который он несет, с возвышенными аллюзиями из области палеонтологии, квадратных уравнений, гиперборейства. Всегда уместно процитировать какого-нибудь сумасшедшего цезаря. Или вставить проклятие, слетевшее с губ тщедушного карлика. Или замаскированную колкость в духе Гамсуна вроде: «Идете погулять, фрекен? Первоцветы умирают от жажды». Это, конечно, колкость, потому что здесь явный намек на привычку девушки писать стоя, когда она думает, что ее не видят.

Прогулки, которые я время от времени совершал, чтобы расслабиться, вызвать прилив вдохновения, а иногда просто чтобы проветрить тестикулы, часто имели сокрушительный обратный эффект и вредили работе. Бывало, что, свернув за угол, я замечал, что несколько минут назад закончившаяся беседа (с инженером-транспортником или безработным подручным каменщика) непостижимым образом продолжается, разрастаясь в диалог такой величины и оригинальности, что, вернувшись к столу, я никак не мог продолжить нить прежнего повествования. Каждую мысль рвались комментировать подручный каменщика или еще кто-то, с кем я только что разговаривал: разговор продолжался, словно эти легкомысленные бездельники решили во что бы то ни стало помешать мне в работе.