Рыцари Дикого поля - Богдан Сушинский

– А что я такого сказал? – удивился Тимош, пожимая плечами. Отцовская логика все еще оставалась недоступной ему.

Багровое солнце несмело зарождалось над продрогшей степью, озаряя прибрежные холмы и чахлые кустарниковые рощицы холодными, круто замешенными на пронизывающем влажном ветру, лучами. Казаки постепенно отдалялись от Днепра, казавшегося сейчас последним надежным рубежом родной земли, и направляли лошадей прямо на холодное светило, которое представало перед промерзшими путниками далеким заманчивым костром.

– Наверное, жалеешь, что взял меня с собой, – неожиданно возобновил Тимош прерванный разговор, почувствовав, что нечто важное в нем так и осталось невысказанным.

– Жалею, – задумчиво ответил полковник. – На моем месте любой пожалел бы.

– Что же мне тогда, возвращаться, что ли?

– Будь иная ситуация, сам отослал бы. Но ты еще понадобишься мне в Бахчисарае. Тысячу раз пожалею потом, проклинать себя буду… Но предчувствую, что понадобишься. Причем именно ты, а не кто-либо иной из казаков.

– Но пока что я плохо знаю татарский.

– Этот язык ты должен будешь изучить, как я. Чтобы свободно общаться с татарами, турками, понимать буджакских ордынцев… Но боюсь, что у тебя будет достаточно времени, чтобы заняться им. Сама жизнь заставит.

– Мне нужно будет лазутчиком пройтись по Крыму? – негромко спросил Тимош, считая, что отец готовит его к роли шпиона.

– Для этой цели у меня найдутся более опытные воины. Причем не исключено, что они будут татарами.

Далеко впереди показался одинокий всадник. Поднявшись на небольшой холм, он осмотрел приближающихся людей и так же незаметно исчез, как и появился.

– Кажется, татарский дозорный! – известил полковника Савур.

– Один всадник в дозор не выезжает. Тем более – татарин.

Тимош пришпорил коня и хотел присоединиться к авангарду Савура. Полковник давно заметил, что сын привязался к этому крепкому, лихому казаку, которому едва исполнилось девятнадцать, и всячески поощрял эту дружбу, надеясь, что со временем она перерастет в казачье побратимство [36] . Но сейчас он окликнул Тимоша и заставил попридержать своего буланого.

– Ты ведь так и не понял, что я имел в виду, когда говорил, что очень понадобишься мне в Бахчисарае, – с тоскливой мрачностью в голосе произнес он.

– Почему же, понял.

– Нет, – решительно покачал головой полковник. – Видишь ли, мне придется предстать перед ханом в облике нижайшего просителя. Ты не представляешь себе, что такое просить военной помощи у хана. Впрочем, я тоже пока что плоховато представляю себе этот ритуал. Зато хорошо знаю обычаи татар. Может даже статься, что все мы там и погибнем. Дай-то Бог, чтобы в не очень страшных муках.

– Чего ты изводишь себя, полковник? – спокойно отреагировал Тимош, как и должен был реагировать в подобной ситуации всякий взрослый, проверивший себя в боях казак. – Погибнем, как все, как и гоже погибать казаку, так что твоей вины в этом не будет.

Тот одинокий всадник больше не появлялся, однако полковник ощущал его присутствие. Татарин рыскал где-то рядом, за ближайшими холмами, по окрестным балкам.

– Я, конечно, надеюсь, что все же удастся убедить правителя Крыма и получить у себя в тылу союзника. Может даже увести с собой несколько тысяч всадников. Но за это он потребует огромную сумму золотом или… заложника. – Хмельницкий взглянул на сына и осекся на полуслове. Едва он упомянул о заложнике, как Тимош остановил коня и удивленно уставился на него.

– Значит, тебе понадобится заложник?

– Не столько мне, сколько хану, – растерялся атаман. – Однако оставить он потребует человека, жизнь которого стоит для меня чего-то большего, нежели жизнь обычного казака, пусть даже сотника или полковника.

Тимош уже все понял. Грустно улыбнулся и отвел потухший взгляд, чтобы не встречаться со взглядом отца.

– Вот я и подумал, – произнес он некоторое время спустя, – если оставишь заложником меня, и татары, и казаки будут знать, что жизнь моя действительно чего-то стоит для тебя.

Полковник тягостно помолчал.

– Спасибо, что ты столь мужественно встретил мою отцовскую подлость, – прохрипел он, вдруг почувствовав, что горло перехвачено спазмой. – Додумался: – сокрушенно покачал головой, – родного сына оставлять татарам в заложники!

– Посчитаем это обычной военной хитростью. Вряд ли хан станет держать меня все время в тюрьме, наверное, оставит при дворе, только под присмотром. А значит, будет шанс сбежать.

Теперь уже настало время отца улыбнуться – грустно и снисходительно. Он действительно был признателен Тимошу за то, что тот с таким воинским пониманием отнесся к той миссии, которую собирается уготовить ему отец. Что он воспринял это признание отца, как подобает казаку воспринимать решение атамана.

– Ты хоть понимаешь, что такое оказаться заложником?

– Что ж тут понимать?

– Это означает, что, если я нарушу хотя бы один из пунктов договора, Ислам-Гирей велит казнить тебя.

– Велит. Куда ему деваться? И ты нарушишь этот договор, если так нужно будет для восстания, если так решит казачье товарищество.

Хмельницкий вновь сокрушенно повертел головой.

– Ты все еще ничего не понял. Я, конечно же, буду придерживаться пунктов договора, как апостол – заповедей Христа. Но хан может казнить тебя и тогда, когда я ни одного из них не нарушу, просто ему это будет выгодно. Например, твоя казнь или же «подлое» убийство тебя кем-то из окружения хана может стать удобной формой объявления войны Запорожской Сечи, Украине, всей Речи Посполитой; поводом для этой войны.

– Но я буду вести себя так, чтобы…

– От тебя там уже ничего зависеть не будет. Тебя могут даже не казнить, а попросту убить кинжалом или ядом. И не сторонники хана будут делать это, а его враги, которым захочется поссорить нас. Но убить тебя могут и наемные убийцы, подосланные поляками. Им ведь страшно столкнуться с военным союзом казаков и татар, проще натравить одну из этих сил на другую. Вот почему, как только ты останешься в заложниках, я буду проклинать себя еще страшнее, чем ты меня.

– Да не стану я никого проклинать, – постепенно приходил в себя Тимош. – Разве не понимаю, что так заведено? Я – твой сын, и хан знает, что, пока я под его саблей, ты ничего не нарушишь.

– Но хан может выдвинуть такие условия, которые я, подняв восстание… взяв под свое командование тысячи повстанцев, попросту не смогу не нарушить! – вскричал полковник и, стегнув коня плеткой, умчался прочь, чтобы сын не видел, как глаза отца, уже потерявшего одного сына, затмили предательские, сродни своенравной сабле хана, слезы.

18

– Он пришел, госпожа графиня, – Эльжбетта надула щеки и испуганно округлила глаза. – Маленький, весь в черном…

Служанка могла бы и не уточнять. Уже по выражению лица, по ужасу, прочитываемому в ее сливовых глазенках, графиня д’Оранж, не напрягаясь, догадывалась: в очередной раз ее удостоил визитом Коронный Карлик.

– Где он сейчас?

– Как всегда… В тайном будуаре. Прошел туда, не спрашивая разрешения.

«Так почему это приводит тебя в ужас? Он уже давно ни у кого не спрашивает здесь разрешения», – мысленно ответила ей Клавдия д’Оранж. Но вслух произнесла:

– Что тебя так пугает в этом добром, совершенно безобидном человечке?

– Мне всегда почему-то страшно, – шепотом ответила Эльжбетта, приподнимаясь на носках и указывая пальцами на стенку, – когда он, не спрашивая разрешения, заходит в ваш «будуар любви».

– Ну, насколько мне известно, теперь это не только мой «будуар любви», но и твой, – незло засвидетельствовала свое почтение графиня д’Оранж. – Стоит ли каждый раз напоминать об этом друг другу?

– Мой?! Что вы, что вы, госпожа графиня! – заволновалась Эльжбетта. – Вы можете говорить такое разве что в шутку. А если кому-то угодно…

– Хватит! Ванна готова? – графиня восседала в роскошном венском кресле, и розоватое, заметно раздобревшее тело ее озаряло голубоватый пеньюар нежным огненно-бледным, словно вечерняя луна перед полуночной бурей, сиянием…

Времена их случайных встреч с Коронным Карликом давно миновали. Теперь графиня знала дни и часы, в которые тайный советник короля господин Вуйцеховский, «бедный, никем в Варшаве не замечаемый» Коронный Карлик, имеет полное право появиться у нее без предупреждения, и, храня традицию своего сумеречно-таинственного дворца, она всегда приказывала готовить к его ожидаемому приходу ванну. Медную, привезенную сюда специально из Парижа – как любила подчеркивать по случаю и без случая ее служанка Эльжбетта, старавшаяся во всем подражать своей госпоже. Даже в ее невинных забавах в тайном «будуаре любви».

– Это лучшая ванна в Варшаве. Я узнавала, госпожа графиня. Она у нас с вами всегда готова.

«У нас с вами!» – не смогла удержаться от сугубо женской иронии Клавдия д’Оранж. – Так она далеко пойдет, мерзавка». Свое «мерзавка» графиня всегда произносила с вежливой завистью к тому, кто удостаивался этого титула. Порой оно звучало в ее устах почти любовно.