На краю небытия. Философические повести и эссе - Владимир Карлович Кантор
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нет, надо лечиться народными средствами. Но какими? Он вдруг вспомнил примерно семилетней давности разговор с приятельницей, эмигрировавшей два года назад в Германию. То есть она уехала с мужем, который получил там двухгодичный контракт. Но когда он собрался вернуться и сказал ей об этом, она ему бросила (потом этот ответ долго по эмигрантским кругам ходил): «Ты меня Родиной не пугай!» Развелась с ним, нашла немчика и осталась. Так вот, как-то подхватив не то грипп, не то простуду, он пил разные лекарства, как вдруг позвонила Майя. Дальше произошел разговор, прямо для современной пьесы:
– Болеешь?
– Болею.
– Что с тобой?
– Простуда.
– Чем лечишься?
– Народными средствами.
– Помогает?
– Не очень-то.
– Может, народ не тот?
Нет, нужен хотя бы глоток чаю. Чашка стояла у постели на краю комода. Он потянулся, не достал, надо было немного приподняться, подтянув тело, чтобы спина опиралась о подушку. Тело слушалось плоховато: вот что значит, никогда не занимался спортом, да и толщину нажил, тяжёл слишком. Он попытался сделать упор на локти, действуя силой плеч. Это удалось. Правда, сползло одеяло. Но это пустяки. Он поднял чашку, сделал глоток, но тут же вспомнил, что придется идти в туалет. А сможет ли? Невелико пространство, но сегодня для него немалое. От этих мыслей чашка в руке дрогнула, желтоватая чайная жидкость выплеснулась на наволочку подушки. Совсем противно стало. Чем-то старческим потянуло от этого желтоватого пятна. Надо бы не просто до туалета дойти, но и наволочку сменить, еще и отцу позвонить. Что за глупость! Вчера же еще, уже после падения, он ходил, даже за квартиру в сбербанке платил. Болела спина, но боль пересилить было возможно. Эх, если бы какая красивая девушка на него глянула (а лучше всего – Даша!), он бы непременно встал и все сделал.
* * *Он вспомнил, как еще пару лет назад шел по бульвару, от Пушкинского метро к Никитским воротам, смотрел на красивых девушек, стройненьких, пухлых, разных. Когда-то ходил и в молодости здесь и мечтал, что все эти девушки будут его любить. Но сам с ними заговаривать не решался. Казалось, надо стать знаменитым, чтоб тебя и так узнавали. А потом еще казалось, что надо быть знаменитым, что-то из себя представлять, чтобы сметь прикоснуться к их прелестям. Что эти прелести надо заслужить. Потом увидел, что эти прелести получали люди, на его взгляд, совсем недостойные, а теперь и вовсе все просто – их получали просто богатые люди. Он подумал снова старую мысль, которая уже год, как не покидала его. Мысль о том, как время пересекается с пространством, одно от другого зависит. Это понимаешь только с возрастом. Сокращается, как шагреневая кожа твое время, и уже меньшее пространство ты можешь освоить. Уже нет времени и сил для преодоления пространства, чтобы посетить какую-либо девушку.
И другая зависимость: чем больше бегаешь, тем меньше остается времени для дела.
Хотя какое у него дело? Недописанная книга, где он проводил странное сравнение между переселением народов в четвертом-пятом веках нашей эры, когда варвары потянулись в цивилизованные римлянами части тогдашней Ойкумены. Теперь русские сотнями тысяч едут в Европу и Америку, ругая почем зря эту цивилизацию. Вроде его брата Цезариуса, который в России бывает лишь наездами из Лондона, но поскольку сохранил российское гражданство, эмигрантом себя не считает. Все на Запад прут – и богатые, и бедные, надеясь разбогатеть. А в Россию – люди с Кавказа и из Средней Азии. У них во дворе уже пару лет вместо русского пьяницы-дворника работали мальчишки-туркмены, тщательно метя и чистя двор.
Ладно, не о книге надо думать, а как до сортира добраться.
Зачем мои книги о толерантности, о наднациональной идее России, когда в Москве и Питере убивают таджикских девочек, убийц оправдывают, в крайнем случае дают срок как за мелкое хулиганство, а молодые скинхеды кричат об уничтожении всех неарийцев, но не умеют связать два слова, просто орут, Гитлер хоть слова умел составлять в предложения, знал, чего хочет – великую Германию, эти кричат, что арийцы, празднуют день рождения фюрера, но хотят только убийств, смерти. Они даже не понимают, что для Гитлера они относились к низшей расе. Смесь пэтэушников и нижнего слоя ментов. Они кричат, что их идея – уничтожение нерусских. Вот и до русского фашизма дожили. И ведь не фашизм, а обыкновенный русский бунт, когда режут всех. На этой идее даже Третий Рейх не построишь. Смерть не строитель. Хорошо, что дочка моя в Швеции, внучка там и жена Катя, а Дашу ее новый русский вывез в Америку. Ругают новых русских, а они шкурой чувствуют, в какой стране им довелось жить.
Но его-то сейчас это не касается. У него простая задача – вылезти из постели и дойти до туалета. Не мочиться же в постель. Тогда он здесь вообще лежать не сможет. А кто к нему придет? Никто. Сослуживцы бывшие в лучшем случае на похороны скинутся да на кладбище придут. Друзья? Их так мало осталось. Столько уже приятелей, едва к пятидесяти подходило, умирало. Двух он даже считал близкими друзьями. Нет, не точно. Вопрос, был ли он для них близким другом. У каждого был еще круг, который тянулся с прежних лет. Он вспомнил, как приятель университетских лет, Шурик Пустоват, пользовался любым удобным случаем, чтоб познакомиться, а потом зафиксировать свое знакомство со знаменитостью, стать вроде бы своим. Теперь он профессор в Америке. Может, и Даша там с ним общается?.. Она коммуникабельная. Павел же всегда хотел быть сам по себе. Вот он и сам по себе.
Только один человек звонил ему постоянно – друг детства и ровесник Лёня Гаврилов. Он рассказывал анекдоты, вычитанные в «Комсомольской правде», в основном эротического содержания, повторяя:
– Старичок, мы должны держаться. Жизнь ведь продолжается. Послушай, что пишут: «Если мужчина четыре раза сходит налево, то по законам геометрии он вернется домой». А? Ха-ха! Нас еще рано в утильсырье. Слышал про Давида Дубровского, из ваших, из гуманитариев? Ему семьдесят четыре, а жене двадцать четыре, они уже ребенка сделали. А бывает и по-другому. Вчера иду, вижу мужика нашего возраста, пьяного, одетого сносно, даже в пиджаке и галстуке, который пристает к молодым кадетам, «за жизнь» говорит. Те его не отталкивают, вежливые юные военные. И вдруг понимаю, это же мой одноклассник. Окликаю, отстань, мол, от молодых ребят. И получаю головную боль на ближайшие полчаса, обнимает, вопит: «Лёнька, нас же никого не осталось.
