На краю небытия. Философические повести и эссе - Владимир Карлович Кантор

вопрос, хочет ли он жить вечно, ответил рассудительно: «Конечно, нет. Я же не дело Ленина. Ведь только дело Ленина будет жить вечно». Не живет уже. Вечности просто нет. А что есть? Есть поток времени.

Как же она решилась на отъезд? Он с трудом мог это вспомнить. Перед тем, как уехать в Америку, Даша стала худеть, слабеть, но работать продолжала. Потом сказала, что ей предстоит небольшая операция, по женской линии, и неопасная, добавила она.

– А может, и в Америку уеду, – странно улыбалась она. – Уж там точно перестану работать. Устала очень. Надо и отдохнуть.

Он старался не слушать этих ее слов. Неужели она может его оставить? Наконец она отправилась в больницу, просила ее не провожать, мол, скоро вернется. Беспокоилась, чтоб он без нее вовремя принимал лекарства. У него болело сердце после того, как его выгнали из МЕОНа. Все как-то вместе сошлось. Он принимал лекарства, на душе было горько, как будто пил какие-то горькие микстуры. Один раз она позвонила, беспокоилась, как он себя чувствует. А он еще переживал, что перестал быть тем любовником, «фантастическим любовником», как она когда-то ему сказала, что постели у них уже по-настоящему не было, по его вине. Его ласк хватало теперь очень ненадолго. Конечно, она еще молодая, ей нужно что-то другое. Однажды он сказал ей это и услышал в ответ: «У тебя плохое настроение. Но зачем ты обижаешь меня? Мне же больно». Когда она говорила ему, что он нужен ей любой, он по мужской глупости не очень в это верил. И оказался прав, она все-таки оставила его. В тот день, когда это произошло, ему было очень плохо, он думал, что умрет. И радовался этому. Но не умер, просто стал передвигаться с трудом. Что-то в этот день еще было, но он забыл и не хотел вспоминать.

На следующий день после ее отъезда Галахов выполз на улицу, соседи смотрели на него странными глазами и сочувствовали ему. Подальше от сочувствий он пошел в царицынский парк. Прошелся мимо императорских дворцов, вышел к большому пруду, сел на бревно среди деревьев, тупо смотрел на воду, которая казалась ему бездонной. Спрашивал себя, мог бы он броситься в воду и утопиться. Но он же не Офелия и не Катерина, он – мужчина. Стоял поздний теплый август, деревья были зеленые, а у него болело сердце, и Павел с тревогой спросил себя, доберется ли он до дому. И тут, вертя тощим хвостом, подошла к нему черная узкомордая и, очевидно, немолодая дворняга и принялась вдруг тыкать носом ему в руку и просительно заглядывать в глаза. Он машинально погладил ее по загривку, она затихла и притулилась к нему. Потом они сидели, Галахов чесал ей машинально то за одним, то за другим ухом. А когда он отправился домой, собака за ним последовала. Прогнать ее не было сил, она была такая умильная. Он назвал ее Августой – по месяцу находки. Спала у него в ногах, он кормил ее тем, что оставалось от его еды, чаще всего заливал овсянку мясным бульоном, сваренным на костях. Она смотрела на него с умным выражением на морде и все понимала. Благодаря ей Павел стал гулять утром и вечером.

Но ему было грустно. Глядя на тощий хребет Августы, он невольно вспоминал (начитанность не уходила) старика Смита из «Униженных и оскорбленных» Достоевского и его исхудалую собаку Азорку. Смерть Азорки оказалась предвестием смерти старика.

* * *

Спина болела, когда он пытался повернуться. Может, все-таки врача вызвать? Но из «академической» перестали выезжать, а из районной придет толстая тетка и, глядя в другую сторону, начнет ворчать, мять спину и прописывать антибиотики: она считала их средством от всех болезней. Хотелось прежней молодой независимости, не хотелось стариковской униженности, уязвленности. Ведь он еще не старик! Его еще нельзя загонять на дерево! Но уже что-то подобное чувствовалось ему в равнодушии и пренебрежительности врачей. Да и не только врачей. Как-то зашел он в фотоателье, расположившееся где-то у дороги, среди очередной новостройки. Поднялся по ступеням на крылечко, вошел в маленькую прихожую. За конторкой сидела безбровая, безлицая точнее, толстая девица: и брови, и лицо есть, но как-то не прорисованы, сосала карамельку. Сказала, что фотограф придет через десять минут.

– Точно? А то спешу.

Но минут через пятнадцать и впрямь пришел фотограф, парень лет двадцати. В руках хот-дог с сосиской и бутылка пепси-колы.

– Через пять минут буду.

Ушел в свою комнату дожевывать. Тем временем вошла женщина с подростком, он сразу появился и позвал их делать фото. Подросток капризничал, крутился перед зеркалом, но девица и фотограф были терпеливы. Похоже, что их знакомые. Наконец скрылись в темную комнату фотографа. Девушка, увидев его удивленно-возмущенное лицо, передвинула карамельку в угол рта и сказала снисходительно:

– Вас это не касается, вы же не записались на очередь, а они записались. Давайте запишу вас сразу после них. Они минут через десять выйдут.

Уязвленный и раздосадованный, Павел выскочил на улицу. Да, да, обидчивость. Девица даже не поняла его раздражения. Никому не нужный старик! Так теперь они все его воспринимают.

И он уже сам замечал, что тон его становится, нет, еще не заискивающим, но зависимым. Принять, проглотить чужую грубость. А не возмутиться, как раньше. Потому что деваться некуда. Вот и месяца три назад он сидел перед кабинетом зубного врача. Правая челюсть отяжелела, как свинцом налита, рот с трудом открывается. Кабинет закрыт, врача все нет и нет. Пошел стукнуться в ординаторскую, благо, на том же этаже, узнать, пришла ли Валентина Петровна вообще на работу.

Открыл дверь. В маленькой комнатке со шкафами толкотня белых халатов. Увидел своего доктора, автоматически поздоровался, мол, «здрасьте, Валентина Петровна». Высокая тетка в плаще, стоявшая в центре группки других теток в белых халатах, вдруг властным и грубым тоном оборвала его:

– Куда претесь?! Вы все скоро в туалет за нами ходить будете. Не видите, что ли, что это наша комната?!

И вдруг Павел с ужасом услышал свой голос, услышал, что он, как и положено старику, испуганно пробормотал, стараясь при этом казаться изысканно вежливым:

– Простите, я не хотел никого обидеть.

А в душе возмущение хамством, но боится его выразить. Женщина, обхамившая его, оказалась заведующей отделением по имени Татьяна Сергеевна. Самое обидно, что мамино имя себе присвоила. Высокая, полная, полногрудая даже, белый халатик не скрывал красной кофточки и едва сходящихся на бедрах синих джинсов. Волосы взбиты коком.

Затем В.П., женщина тоже уже в возрасте, усадив его в кресло, все время приговаривала:

– Трудный зуб мне попался. Трудный больной, аж вспотела! Да что вы вертитесь, вот