Там, за Вороножскими лесами - Татьяна Владимировна Луковская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Демьян продолжал угрюмо молчать.
– Ты часом не немой? – с этим смешком бродник сделал широкий взмах, целясь в левое плечо. Олексич успел подставить щит, от мощного удара его слегка качнуло. «Силен, зараза». Такой же стремительный выпад Демьяна тать отбил играючи. Оба опять стали кружить. Еще пара ударов, и еще. И тут Олексич вспомнил слова Горшени: «Большой дуб тяжелее падает». Демьян сделав обманный выпад в голову, резко присел и рубанул бродника по ногам. Тот рухнул на спину, роняя меч. Олексич наступил ему на грудь, прижимая к горлу холодное лезвие. Тать хрипло рассмеялся, пряча страх. А он боялся, ужас засел в уголках глаз.
– Что с иноками сделал? – нагнулся к нему Демьян.
– Ничего я с ними не делал. Живы – здоровы старцы твои, – прохрипел тать. – Отблагодарил их, серебра на обитель отсыпал.
И тут Демьян увидел свою гривну, ту самую, что даровал отцу Стефану. Она тусклым светом поблескивала поверх брони вожака.
– Врешь, сука! – Олесич с силой пнул бродника в живот, тот скрутился.
– Да, придушил я их! – заорал тать. – Своими руками игумену шею свернул. А щенку твоему глаза вынул! Об нем печешься? Так волки его уж наверно догрызли!
Демьян вонзил меч в каменное сердце. Перед глазами стоял Афоня. «Говорил же им, уходить!»
– Пощади, боярин, – к ногам Олексича упал верткий малый, – правду открою! Правду!
– Да, какую правду ты мне можешь сказать? – Демьян брезгливо оттолкнул его сапогом. – Что Переяславль цел?
– Нет, Переяславль погорел, то так и есть. А вот послушник с див живой, не догнали мы его. С чудотворной иконой сбежал.
– Отпустите его, – крикнул Демьян своим. По щеке ольговского боярина медленно поползла непослушная слеза. «Жив Афонька. Быть ему праведником, стоять пред Богом за нас грешных».
Усталые дружины входили в город. Церковный колокол без устали выбивал бодрый перезвон. Вороножцы обнимались, шумно приветствовали ольговских и чертовицких воев. Где-то рыдали овдовевшие бабы. Радость и горе мешались друг с другом.
Демьян шел по улице между тестем и Первушей, слушая в пол-уха хвастовство своего десятника. В голове гудело, Иванова кольчуга потяжелела на плечах, хотелось завалиться на лавку и спать.
Федор первым распахнул свои ворота и издал истошный крик:
– Агафья!
Демьян влетел за ним.
Агаша стояла посреди двора в окровавленном навершнике, в руке она сжимала длинный узкий нож. Глаза были мутными как у хмельной.
– Агаша, Агаша! – подбежали к ней разом отец и муж. – Ранена? Где?!
– Я Матрешу убила, – ели слышно прошептала она. – Убила.
Агафья вцепилась в руку Демьну:
– Ножом твоим зарезала… ты мне дал, помнишь?
– Ты цела? Не ранена? – бегло осматривал ее муж.
– Я слышу шум в сенях. Вышла, а она Купаву вожжами душит. Я завизжала, а она расхохоталась и на меня… я и… не помню как. А Купава не дышит, нет Купавушки… За что она нас? Мы ж с ней подругами были.
– Тише, тише, – гладил жену по голове Демьян. – Бродникова она дщерь. А тебе нельзя так убиваться, дитя наше сберечь нужно.
Федор побежал в терем к молодой жене и сыну. А Демьян еще долго стоял, обнявшись с любимой, посреди широкого двора, нашептывая жене ласковые слова. Она перестала рыдать, уткнувшись носом в ребристую броню, обхватив мужа за плечи. Время остановилось на пороге вечности…
Эпилог
Жаркие лучи нещадно испепеляли степную траву. Горячий воздух сушил горло. Отряд брел вдоль Сейма, прячась в тени верб от назойливого солнышка. Между конными катили две телеги. На первой были свалены короба с пожитками Агафьи.
Как и предполагал Демьян, тесть приданое за дочерью не дал, объяснив, дескать, его добро, чует старое сердце, сгорело вместе с Переяславлем, и теперь он нищий, да и, вообще, достойна ли приданого такая распутная дочь? Агаша надула губы, но муж, стараясь сгладить разлад между дочерью и отцом, убеждал жену, что Федор прав. И так хорошо, что смилостивился да простил. Агафья, холодно прощаясь, попросила отдать хотя бы вещи матери, на что отец согласился. И теперь эти короба тряслись по пыльной курской дороге.
На соседней телеге с немногочисленными узлами ехала семья воротника Сулемы. Вдова качала на руках младенца, рядом притихли две рыженькие девчушки двойняшки лет пяти. Правил лошадью насупленный Антип. Воевода выставил семейство из Вороножа, дав лишь телегу и худую кобылу. Сердобольный Демьян потащил их с собой.
– Змееныша на груди пригреешь, – предупреждал тесть.
Олексич и сам понимал, что ничего путного из жадноватого и склонного ко лжи малого не выйдет, но не бросать же бабу с четырьмя детьми в глухом лесу. Пронька, сильно убивавшийся по Купаве, вначале объезжал вороножских изгоев стороной, но потом начал подкармливать сестриц, потчевать их сухариками и забавлять байками. В нахлебники к добродушному вою быстро прилип и Антип. Демьян, к удивлению, заметил, что и вдова стала бросать на молодого отрока заинтересованные взгляды – то жалостливые, то лукаво-игривые. «Окрутит лопуха нашего. Надо бы втолковать ему, чтоб ухо в остро держал, а то проворное семейство быстро на шею сядет».
Рядом с Олексичем бочком на смирном Ветерке ехала Агафья.
– Устала? – ласково спросил Демьян.
– Нет, что ты. Совсем не устала. А долго ли?
– Так уж к Курску подъезжаем, а там до Ольгова рукой подать. А ты чего там на воз нагрузила? Лошадь еле плетется, – пошутил Демьян, заметив, как жена все время тревожно оглядывается на свое добро. – Неужто матушкины наряды такие тяжелые?
Агафья вдруг густо покраснела, пальцы неловко поправили повой, отчего он еще сильнее сполз на затылок.
– То не матушкины наряды, – прошептала она.
– А что? – повел бровью Демьян, смущение жены его забавляло.
– Злато, мечи, ножи, бусы всякие, колты, серебряных гривен три дюжины. Икона еще сверху лежала, но я ее в дивы старцам с верным человеком передала, чтобы иноки о здравии твоем молились.
– Злато бродников у тебя? – Олексич почувствовал, как холод полез под рубаху, и это в изнуряющий зной. Боярин тревожно оглянулся – никто ли не слышал?
– Откуда, отец на сохранение сунул?
– Как же, дал бы он? Приданого лишил, вышвырнул словно безродную собачонку, а ты ему заставу спас. Что бы с ними было, коли бы не муж мой? – Агафья гордо вскинула голову.
– Так отец не знает?
– Нет, про то только Купава покойная знала и дед Корчун, он образ старцам и снес.
Демьяна продолжал бить озноб. «Золото в тереме лежало. А если бы
