Фараон - Карин Эссекс

— И многое ли пришлось изменить в этом треугольнике, император? Один угол? Два? Или все три?

— Цезарь мертв, и обстоятельства изменились. Если так можно выразиться, ведущие роли теперь играют другие актеры. Мы должны идти в ногу со временем, Клеопатра, но нам совершенно незачем отказываться от изначального плана. Если продолжить театральную метафору, реплики в пьесе остались прежними, но приобрели новый подтекст, поскольку на сцене новые актеры.

— Если два игрока остались прежними, значит, нужно найти исполнителя на третью роль. Ты полагаешь, твои новые партнеры справятся с этой ролью? Не захотят ли они переделать всю пьесу?

— Они могут желать изменить все — особенно один из них, самый младший, который желал бы переписать каждое слово, произносимое актерами. Но он не в состоянии сделать это. Я этого не допущу. Уверен: когда-нибудь малец примирится со своей второстепенной ролью, удовольствуется ею и будет добросовестно читать начертанные для него реплики. И тогда мы с тобой сможем продолжить работать над планом, который составили еще при Цезаре. Не вижу, почему бы нам не воплотить его честолюбивые замыслы. Если мы во имя Цезаря подчиним Парфию, мы тем самым достойно почтим его величие и ваш союз.

Клеопатра совершенно не знала Октавиана, новый угол треугольника власти. Зато она знала Лепида. Этот человек — не лидер по природе, но он отдаст свои деньги и войска тому, кто, по его мнению, одержит верх. Понять мотивы Октавиана было труднее. Он молод — всего двадцать один год — и физически не представляет собой ничего особенного. Но это еще не означает, что он готов будет смириться с миром, в котором один из трех самых могущественных людей владеет богатым царством с крайне выгодным стратегическим положением, причем наследника этого царства зовут Цезарем.

— Император, мне хотелось бы сделать тебе одно предложение. Дабы укрепить наш союз, размести свою восточную штаб-квартиру в Александрии. Я обеспечу ее всем, что потребуется для войны с Парфией: людьми, кораблями, провиантом, лошадьми. Ты можешь даже прихватить с собой легион египетских шлюх, если они потребуются твоим людям в походе. Если центр руководства кампанией будет располагаться в моей стране, мир убедится в прочности нашего союза.

— Я всегда жалел, что тот мой давний визит в ваш город оказался таким коротким. Александрия — превосходное место для руководства кампанией. Договорились. С тобой легко быть великодушным, Клеопатра, — ты так много предлагаешь взамен! Что еще?

— Мне хотелось бы, чтобы ты попросил римский Сенат официально признать меня, в благодарность за помощь, оказанную тебе во время гражданской войны. Пусть примут решение о законности моего сына.

— Для этого потребуется чуть больше ухищрений, но я не вижу в том большой проблемы. Еще что-нибудь? Потому что у меня, со своей стороны, тоже есть несколько дополнительных пожеланий.

Клеопатра заколебалась. Она пообещала Гефестиону, что не вернется в Александрию до тех пор, пока Антоний не согласится ликвидировать ее сестру. «В делах государствененных всегда сохраняй хладнокровие». Гефестион повторял это всякий раз, когда речь заходила о том или ином сложном деле. Зачастую сохранять хладнокровие было нелегко, но жизнь показала, что философия Гефестиона оправдывает себя. И все-таки это нелегко — просить о смерти человека одной с тобой крови. Однако Египет полон недовольных, готовых поддержать претензии этой мятежной подстрекательницы на трон. Ренегаты-Птолемеи всегда находили себе сторонников в той или иной области страны, поддержку той или иной клики. Египтяне ненавидят правящий класс, греки обожают при случае переметнуться со стороны на сторону, и в этой обстановке человек, подобный Арсиное, всегда найдет способ учинить крупные беспорядки.

Но Антоний, как и Цезарь, не любил казнить женщин.

— Я — человек великодушный, — сказал он, — и решил подражать примеру милосердия, явленному моим наставником.

— Разреши тебе напомнить, что эта самая Арсиноя подбила проконсула Кипра принять в гражданской войне сторону убийц Цезаря. Двое из них наряду с верховным жрецом Эфеса, который ныне предоставил Арсиное убежище, не раз провозглашали, что именно Арсиноя является истинной царицей Египта. В таких условиях даже сам Цезарь вряд ли стал бы проявлять милосердие. Боюсь, ты недооцениваешь опасность. Арсиноя не похожа на тех римских граждан, которые преспокойно меняют убеждения вместе с изменением политической обстановки. Она — прирожденная обманщица, она — дочь Теи, предательницы, захватившей трон собственного мужа в то время, когда он находился в Риме, защищая интересы своего царства. Не забывай также, — продолжала Клеопатра, расхаживая во время своей речи взад-вперед, как будто дело происходило в суде, — что во время войны в Александрии Арсиноя выступила против нас с Цезарем. Она тайком покинула дворец, нарушив приказ Цезаря, и вместе с евнухом Ганимедом препятствовала стараниям Рима восстановить порядок в стране, вернув трон истинной правительнице. Она обманула собственного брата, Птолемея Старшего. Он считал ее своей союзницей, а она тем временем плела заговор и против него. Она использовала своего младшего брата против меня, пока мой первый министр не избавился от него. Арсиноя не успокоится, пока не увидит меня мертвой и не займет мое место, — подытожила Клеопатра. — Иногда по вечерам я чувствую во сне исходящую от нее угрозу, как будто она уже примеряется, удобно ли ей будет сидеть на моем троне.

— Мне кажется, что она — всего лишь энергичная девушка, лишенная власти, но красноречивая, — отозвался Антоний.

— Неужто ты недооцениваешь силу женского голоса? — поинтересовалась Клеопатра. — Я слыхала, что в Риме даже в высших кругах власти очень внимательно прислушиваются к каждому слову твоей жены.

Клеопатра думала, что это замечание может оскорбить Антония, но похоже было, что его добродушие непробиваемо; он ценил хорошую шутку и готов был посмеяться не только над другими, но и над собой. Заслышав слова Клеопатры, Антоний лишь улыбнулся и придвинулся поближе к ней.

— И к тебе прислушиваются мужчины всех народов. Но какой мужчина не захочет услышать сладкий голосок ее величества, когда она что-то нашептывает ему на ухо? При всей мягкости и благозвучности голос царицы Египта сотрясает и пробирает естество мужчины до самого основания.

Клеопатра лишь улыбнулась. Она начала привыкать к непристойным намекам Антония. Такой уж он был человек — открытый, чувственный, полный жизни; в его устах все это не звучало оскорбительным.

— Даже когда этот голосок нашептывает просьбу, которая кажется мужчине неприятной?

— Тогда — в особенности. Кровожадные требования и сладкий голос представляют собою столь парадоксальное сочетание, что все чувства приходят в смятение.

— Я почти жалею, что смутила императора, — проговорила Клеопатра.

— Я почти в восторге, что пережил это смятение, — отозвался Антоний. — Быть может, оно станет первым из многих.

— Как тебе будет угодно, император. Но, естественно, за надлежащую компенсацию.

— Разумеется. Но я не представляю, что заставило бы меня согласиться объявить твою сестру вне закона.

Клеопатра призналась самым сладким голоском, что уважает его позицию. Но когда пир подошел к концу — как раз к тому моменту, когда забрезжила утренняя заря, — она отказалась приглашать Антония к себе в постель.

— Я всего лишь женщина, император, и потому слабее тебя. Я не смогу так хорошо торговаться ради блага моего народа, если попаду во власть твоего мужского очарования.

Антоний пальцем приподнял подбородок Клеопатры, так чтобы она смотрела ему в глаза.

— Этот довод лучше, чем мог бы придумать кто-либо из мужчин, Клеопатра, — сказал он. — Не думаю, что на свете есть мужчина, чье очарование смогло бы повлиять на твое умение вести переговоры.

Клеопатра искренне порадовалась тому, что она так измотана и утомлена, потому что она отчаянно хотела Антония. Высокий, широкоплечий, умный — при одном взгляде на него Клеопатру пробирала дрожь. Ей казалось, будто от Антония всегда пахнет половым влечением, хотя она понятия не имела, как он это делает. Все в нем пробуждало ее чувственность. Клеопатре вспомнилось, как тогда, в четырнадцать лет, она не могла даже взглянуть на его обнаженный торс без того, чтобы ее не бросило в жар. Теперь то же самое происходило с ней при взгляде на его лицо, грудь, даже на завитки темных волос на его скульптурном лбу.

Но в конце пира она призвала на помощь всю свою выдержку и удалилась к себе в каюту, оставив Антония ошеломленным и в одиночестве. Во всяком случае, так она полагала. Затем она выяснила, что Антоний велел побыстрее доставить ему из города двух проституток, дабы удовлетворить свои нужды, и лишь после этого лег спать в девять утра. А через три часа проснулся и отправился на городской форум, разбирать местные судебные дела.