Обманщик и его маскарад - Герман Мелвилл

– Операторов, да? Значит, он оперирует? Тогда мой друг напоминает того, кого индейцы называют «великим знахарем», не так ли? Он оперирует, он очищает и удаляет вредные избытки.

– Полагаю, сэр, что ваше представление о «великом знахаре» нуждается в исправлении, – сказал незнакомец, решительно не обращая внимания на дружелюбную болтовню собеседника. – «Великий знахарь» среди индейцев меньшей мере считается целителем, нежели человеком, который славится своей политической дальновидностью.

– Разве мой друг не политик? Разве он не проницателен? Разве его, по вашему определению, нельзя называть «великим знахарем»?

– Нет, он пароходный оператор и персонаж сомнительного свойства. Я почти не сомневаюсь в его роде занятий, после того, как меня направил к нему человек, желавший вовлечь меня в некую новомодную аферу на западе, где мне еще не приходилось бывать. И, если я не ошибаюсь, вы тоже странник в здешних краях (хотя кто из нас не странник в этой странной вселенной?), а потому я испытал желание предупредить вас насчет спутника, который может представлять опасность для доверчивого и дружелюбного человека. Но повторю: я надеюсь, что он до сих пор не успел обмануть вас, и верю, что этого не произойдет в будущем.

– Спасибо за заботу, но я вряд ли могу поблагодарить вас за настоятельное предположение о том, что мой друг может оказаться недостойным доверия. Действительно, я лишь сегодня познакомился с ним и мало что знаю о его прошлом, но это не дает мне оправданной причины сомневаться в нем и в его расположении ко мне. А поскольку, по вашим собственным словам, ваши сведения об этом джентльмене далеко не такие точные, как хотелось бы, то извините, если я откажусь выслушивать дальнейшие нелестные реплики в его адрес. Право же, сэр, – с дружелюбной решимостью, – давайте сменим тему.

Глава 37. Таинственный наставник представляет своего прагматичного ученика

– И тему, и собеседника, – отозвался незнакомец и привстал из-за стола, ожидая возвращения одного из мужчин, прогуливавшихся по палубе, который только что повернул к ним.

– Эгберт![239] – позвал он.

Эгберт, – хорошо одетый джентльмен около тридцати лет, похожий на коммерсанта, – почтительно откликнулся на зов и в скором времени уже стоял рядом, всем своим видом показывая, что он считает себя не равным компаньоном, а верным последователем.

– Это Эгберт, наш ученик, – сказал незнакомец, взяв Эгберта за руку и повернув его к космополиту. – Я хочу, чтобы вы познакомились с ним. Эгберт был первым среди нас, кто снизошел до практического применения принципов Марка Уинсома, – принципов, ранее считавшихся менее приспособленными к жизни, чем к уединенной каморке. Эгберт, – он повернулся к ученику, который с деланной скромностью немного съежился от этой похвалы. – Эгберт, это странник, – такой же, как и все мы. Я хочу, чтобы вы познакомились с этим собратом по странствию; будьте общительны с ним. Особенно если что-то, сказанное до сих пор, возбудило его интерес к предмету моей философии, я верю, что вы не оставите его любопытство без удовлетворения. Именно вы, Эгберт, демонстрируя практические примеры, можете добиться большего для ознакомления джентльмена с моей теорией, нежели я могу это сделать обычными словами. Подобно вашему отражению в стекле, Эгберт, вы отражаете для меня наиболее важную часть моей философской системы. Тот, кто одобрит ваше мнение, одобряет и философию Марка Уинсома.

Хотя фразеология этого вступительного фрагмента местами приближалась к самовосхвалению, в манере говорившего не было ни следа самодовольства; его речь была простой, безыскусной и исполненной внутреннего достоинства. Наставнический и пророческий настрой угадывался скорее в общем тоне, а не в словах.

– Сэр, – произнес космополит, немало заинтересованный таким оборотом событий. – Вы говорите о некой философии, более или менее оккультной для меня, и намекаете на ее связь с практической жизнью. Прошу вас скажите, приводит ли изучение этой философии к формированию характера, соответствующего мирскому опыту?

– Безусловно, и в этом состоит ее проверка на прочность. Любая философия, практическое применение которой приводит к противоречию с мироустройством, формирует противоречивый характер. Такая философия всегда оказывается самообманом или иллюзорной мечтой.

– Это не удивительно для меня, – сказал космополит. – Судя по вашим глубокомысленным изречениям и ссылкам на глубокий трактат о теологии Платона, естественно предположить, что если вы решили создать новую философию, то она должна быть заумной, дабы возвысить ее над сравнительно низменными проявлениями обычной жизни.

– Это распространенная ошибка по отношению ко мне, – последовал ответ. Его собеседник привстал с кротким видом, подобно Рафаилу[240]. – Если в златом рассвете старый Мемнон до сих пор шепчет свою загадку,[241] ни в какой записи книги судеб человеческих не разгадано, достойной или недостойной была отдельная жизнь. Сэр, – с возобновленным энтузиазмом, – Люди приходят в этот мир не для праздных размышлений, чтобы одурманивать себя тщетными фантазиями, но для того, чтобы работать, препоясавши свои чресла. Если до сих пор вы считали меня визионером, то не обманывайтесь. Я не являюсь и твердолобым идеалистом; не более, чем другие провидцы до меня. Разве Сенека не был ростовщиком?[242] Разве лорд Бэкон не был придворным?[243] А Сведенборг, проницавший незримое, – разве он не создавал конструкции ради человеческого блага?[244] Что бы еще ни было мне дано, я мирской человек, занимающийся прикладным знанием. Знайте, какой я есть. Что касается моего ученика, – с отеческим видом повернувшись к Эгберту, – если вы хотите обнаружить в нем мягкотелый утопизм и тоску по былым закатам, то мне приятно думать, как он избавит вас от этого заблуждения. Я уверен, что принципы, которым я его научил, никогда не приведут его в сумасшедший дом или в ночлежку для бездомных. Более того, Эгберт – одновременно мой ученик и мой поэт. Ибо поэзия, – это не создание из рифм и чернил, но плод мысли и действия, и в последнем случае вы едва ли найдете кого-то лучше, когда понадобится полезное действие. Иными словами, мой ученик является преуспевающим молодым коммерсантом, и прагматичным поэтом в делах торговли с Вест-Индией. Итак, – после того, как космополит и Эгберт обменялись рукопожатием, – Теперь, после вашего знакомства, я могу вас покинуть.

С этими словами мастер ушел, даже не откланявшись на прощание.

Глава 38. Где ученик становится непринужденным и соглашается играть роль в обществе[245]

В присутствии наставника ученик стоял как человек, знающий свое место, со скромным выражением на лице, постепенно переходившим в почтительное уныние. Но когда его наставник удалился, он воспрянул, освободившись от чужого присутствия, словно чертик, выскочивший на пружинке из коробочки.

Как уже было сказано, это был