Скорее счастлив, чем нет - Адам Сильвера

трудно, Аарон, но шансы у тебя есть. Это все было в брошюрах. Скорее всего, ты больше не сможешь получать новые знания, но то, чему ты научился до операции, останется с тобой. Я лично знаю одного музыканта, он пишет песни и сразу их забывает, но по-прежнему талантливо играет на гитаре, потому что научился до трагедии, которую хотел забыть.

Я понял. Все, что у меня останется, – то, что было раньше. То, из-за чего я чуть не покончил с собой.

– Зачем вообще жить?.. – думаю я вслух. Мамины всхлипы становятся громче. Я дебил. Мало ей моего шрама-улыбки. Но сейчас, как и перед операцией, мне кажется, что лучше всего просто умереть.

Ко мне наклоняется Эванджелин.

– У тебя столько всего впереди, – шепчет она.

– Например?

То ли я забыл, что она ответила, то ли ей нечего сказать.

Кажется, ночь будет длинной. Ну, для них. Для меня она пролетит быстро.

– Антероградная амнезия – это как? – спрашиваю я. На часах 4:21.

13

Есть только вчера

Я типа как бы никогда не пытался вспомнить, что было вчера. А теперь мне ничего другого не осталось. И я еще не все помню.

Вчера…

Многие вспомнят, как обнимали друзей, но забудут, во сколько встали и чем обедали. Другие перескажут какой-нибудь безумный сон, но не придадут значения тому, какая на них была одежда и что за книгу читали в метро. Третьи оставят свое прошлое при себе, как сокровенную тайну.

Мне ничего из этого не светит.

Быть может, назавтра я даже не вспомню, кого обнимал. Если вообще останется, кого обнимать. Я не вспомню, чем обедал, и вообще пойму, ел ли хоть что-то, только по ощущениям в животе. А во сколько я встану, вообще неважно, потому что у меня теперь будет одно сплошное пробуждение. Еще я, наверно, перестану переодевать штаны и футболки и буду постоянно всем советовать почитать «Скорпиуса Готорна», потому что не смогу увлечься никакой новой историей.

Чтобы как-то все это пережить, я заранее попрощаюсь с прошлым. Даже если я навсегда останусь прежним, все вокруг меня поменяется. Никто не будет общаться с парнем, который не знает, какое сегодня число, и не помнит, у кого что нового. Меня ждет либо вечное одиночество, либо общество незнакомцев, постоянно твердящих одно и то же. Фиговый выбор.

Я поворачиваю дверную ручку. Заперто на цепочку. Раньше мы никогда не запирались. Даже когда боялись, что к нам вломится кто-нибудь из моих друзей и добьет меня. Видимо, меня заперли дома, чтобы я не заблудился.

Хреново, но они правы. Я могу забыть, куда идти, прямо посреди улицы или прямо в воздухе, когда меня собьет машина. Но нельзя же тупо сидеть дома и ждать, пока память не отвалится окончательно. Я снимаю цепочку, но Эрик бросается к двери и хватает меня на пороге.

– Куда тебя понесло? – спрашивает он, крепко держа меня за руку.

– Дела.

Из спальни выходит мама, но не вмешивается.

– И что за дела? – продолжает брат.

– Мои личные дела.

– Ты всегда думаешь только… – Не договорив, он глубоко вздыхает: – Ладно, помолчу, буду хорошим братом. Скажу, когда ты точно не запомнишь.

Ниже пояса.

– Пошел ты! Говори уже и не прикрывайся моей амнезией. Я заслужил немного честности.

– С радостью! – Эрик вцепляется в мою руку сильнее, его глаза горят. – Аарон, ты эгоист! Ты считерил, чтобы облегчить себе жизнь, и даже не подумал, каково будет нам. А нам теперь смотреть, как ты превращаешься в зомби! Ты сам виноват!

Я пялюсь на него во все глаза:

– Может, я не пошел бы в Летео, если бы кое-кто принимал меня таким, какой я есть, а не доставал все детство, когда я играл за девочек!

– Да насрать мне было, кем ты играешь! Я просто шутил. Я думал, ты сильный и посмеешься со мной. Прости, был неправ. – Мы все в шоке. Даже он сам. Он извинился! Последний раз он так покраснел, когда услышал, что стало с отцом. Он тоже, видимо, про него вспомнил: – Ты потерял себя ради того, кто сам от нас ушел!

– Он покончил с собой из-за меня, а не из-за вас.

– Сынок, да не из-за тебя он это сделал! – наконец включается мама. – У твоего отца была сложная жизнь, и…

– Хватит! Его арестовали, и я надеялся, что теперь-то все будет нормально. Потом он пришел домой и… – Я реву – и радуюсь. Ведь я не забыл, почему плачу: потому что признал наконец, что без отца нам всем только лучше.

Маме с Эриком больше нечего возразить.

Я тоже замолкаю. Я наконец-то понял, почему они выбросили его вещи. Потому что их надо было выбросить.

– Натворил ты делов… – вздыхает Эрик. Но он уже не злится, и в глазах у него появилось какое-то новое выражение. Сочувствие.

Он поворачивается к маме, одной рукой постукивая по стене, другой все еще сжимая мою руку. Отец однажды тоже так стучал по стене, когда никто из нас не хотел идти покупать ему пиццу. Тогда от стены отлетел кусок штукатурки. От этого воспоминания на меня веет надеждой – оказывается, я еще могу что-то вспомнить.

– Зря ты тогда подписала согласие, – говорит Эрик маме.

Мама переводит взгляд с меня на него и обратно, как пойманный с поличным преступник:

– Я хотела его спасти…

– Нет! – бросает Эрик. – Ты просто хотела убедить себя, что от тебя что-то зависит! Ты сделала вид, что у Аарона нет выхода, кроме операции. Смотри, чем все кончилось!

Я вырываюсь из захвата Эрика. Может, он завидует. Может, ему тоже есть что забыть. Может, у него тоже не все в порядке с головой после того, как наш отец покончил с собой в той самой ванне, где нас когда-то купал.

Я вдруг понимаю, что Эрик никогда не вырастет таким, как отец. Он нас любит. А вот мне стоило бы любить его побольше. Я ни разу даже не спросил, как у него дела.

Мама изучает свое отражение в замызганном зеркале, висящем в коридоре. Возможно, сейчас она впервые за долгое время действительно видит свое лицо. В последние несколько месяцев она страшно похудела. Килограмм на десять-пятнадцать. Эрик опирается спиной на стену и сползает на пол.

– Аарон, если что, я сейчас не из зависти. Ну, может, чуть-чуть я тебе и завидую. Но я согласен, что без отца лучше.

Мне хочется взять его за руку, но это плохая идея.

Он