Бомаск - Роже Вайян

— Какой кретин мог вообразить, что меня интересует вся эта волчья грызня? — проворчал Филипп.

Было уже два часа пополудни. Филипп только что встал с постели. Приходящую прислугу он отослал, даже не открыл ей двери. Теперь он старался спать как можно больше, в надежде хотя бы таким путем убить бесконечно длинные часы. Газеты он швырнул на полку книжного шкафа без дверец. Об увольнениях и стачке он еще ничего не знал.

Вот уже целую неделю Красавчик не являлся на их ежедневные свидания, и Филипп выходил из дому только в кафе, где можно было поиграть в шары. Заведение это стояло в стороне от Клюзо, на Лионском шоссе, посещали его барышники, владелец скобяной давки и старшие мастера фабрики.

В послеобеденные часы, когда посетителей не было, официантка принимала клиентов в зале второго этажа, облюбовав для этой цели диван, помещавшийся в уголке между буфетом в стиле Генриха II и креслом, обитым оливково-бурым плюшем. Филипп угощал хозяйку вином, играл в шары со старшими мастерами и в карты с барышниками. К закрытию кафе он каждый раз до того напивался, что хозяйке с официанткой приходилось отводить его домой, причем во избежание скандала и пересудов они выбирали самые глухие переулки.

Официантке не исполнилось еще и восемнадцати лет, у нее было весьма заманчивое декольте и наглый взгляд. Филипп все чаще и чаще подымался в верхний зал. Это вдруг стало для него настоятельной потребностью. Девица вела себя с ним крайне грубо, бесцеремонно обшаривала и очищала его бумажник и карманы и притом непрерывно его поносила. Филипп бросался на нее, но, даже уступая ему, девица не прекращала брани и щипала его до крови. Филипп наслаждался, открывая в себе мужские достоинства. Вопреки мечтам наяву или, быть может, благодаря им он вдруг стал бояться, что очутится в дурацком положении, если Пьеретта в один прекрасный день приблизит его к себе, — словом, повторится та же история, в которой он в свое время с отчаянием и страхом признался матери, а она направила его к специалисту по психоанализу.

Только во вторник вечером от одного старшего мастера он узнал об увольнениях и стачке. Но он уже достаточно выпил и выслушал это известие рассеянно.

В среду его разбудил стук — это стучал дедушка в ставни окна, выходившего в парк. Валерио Эмполи с самого утра пытался связаться по телефону с Филиппом и в конце концов решился позвонить старику Летурно. Рассыпаясь в извинениях и любезностях, он попросил позвать к телефону пасынка.

Филипп, как был в халате, пошел в «замок» и вызвал банк.

— Ты прочел газеты, которые я тебе прислал? — спросил Эмполи.

— Нет, — ответил Филипп. — А какие газеты?

— Два номера «Эко дю коммерс».

— Ах, эти. Да, прочел две заметки, отчеркнутые синим карандашом.

— Вот именно, — отозвался Эмполи. — Надеюсь, эти заметки заинтересуют твоих друзей.

— Каких друзей? — спросил Филипп.

— Ну, этого почтового служащего и молодую женщину…

— Ах да… — протянул Филипп.

— Ты по-прежнему с ними встречаешься?

— Ну конечно, — ответил Филипп.

— Так вот что, — сказал Валерио, — если ты не желаешь показаться подозрительным в их глазах, советую тебе ничего не говорить о нашей теперешней беседе…

— Не понимаю… — прервал Филипп.

— Я говорю, чтобы не показаться подозрительным в их глазах.

— А-а, — протянул Филипп.

— Ну, как там у вас в Клюзо?

— Плохо, — ответил Филипп.

— Вот как?

Последовало молчание.

— Значит, до четверга…

— Почему до четверга? — спросил Филипп.

— Да как же… — сказал Эмполи.

— Ах да… до четверга.

— До четверга, — повторил Эмполи и повесил трубку.

В продолжение всего разговора старик Франсуа Летурно не отходил от внука.

— Из-за чего вы тут торгуетесь? — спросил он.

— Я вовсе не торгуюсь, — ответил Филипп. — Я даже на это не способен.

— Хорошенькое вы затеяли дельце, — яростно крикнул старик Летурно.

Филипп пожал плечами.

— Я никогда ничего не затеваю, — огрызнулся он.

Дедушка оглядел его с головы до ног.

— Уже полдень, — сказал он, — а ты еще до сих пор из халата не вылез. Будь я хозяином, я бы тебя немедленно турнул, не посмотрел бы, что ты мой родной внучек.

— Я бы вам только спасибо сказал, — ответил Филипп.

— Ты лишь на одно способен, — продолжал старик, — морить голодом моих рабочих.

— Ну знаете, и вы в свое время их поморили немало, — возразил Филипп.

— Я? — закричал старик. — Я делом своей чести считал занять как можно больше рабочих рук.

— Чем больше волов в стойле… — начал было Филипп.

— А вы, — кричал дед, — вы лишь тогда успокоитесь, когда у вас на фабрике будут только машины и ни одного человека.

— Однако ж, когда рабочие старели и вы не могли больше извлекать с их помощью прибыли, вы выгоняли их прочь, как отслужившую клячу гонят на живодерню.

— А ты гонишь их на живодерню в расцвете сил, — орал старик.

— Я?.. — сказал Филипп, отступая на шаг. — Я? — повторил он. — Я?.. Вы, значит, до сих пор не поняли, что я заодно с рабочими против АПТО.

— А что ты для них сделал? — спросил дедушка.

— Во всяком случае, не благодетельствовал им через свою сестру и в обмен за свои благодеяния не посылал их к исповеди, — отрезал Филипп.

— Моя бедная сестра выполняла свой долг, она, как могла, старалась мне помочь.

— Ах! — воскликнул, не слушая его, Филипп. — Если бы они захотели меня допустить…

— Кому это ты нужен, такой никудышник? — заметил дедушка.

— Если бы рабочие захотели иметь со мной дело… — продолжал Филипп.

Старик Франсуа Летурно долго и молча глядел на внука, затем сказал:

— Ты еще до сих пор ничего не понял в жизни. Ты все переворачиваешь вверх ногами, все видишь навыворот. Вот что мне уже давно хотелось тебе сказать.

И дедушка заговорил. Филипп слушал его с нескрываемым удивлением. Говорил старик очень громко, вдруг замолкал, ворчал себе что-то под нос, иной раз раскатисто пускал крепкое словцо, изливал, должно быть, то, что накипело у него на душе, то, о чем шепотом разговаривал сам с собою, когда возился в розарии. Дедушка признал, что «часто обходился круто» с рабочими. Недаром говорили, что у него есть хватка — так тогда принято было выражаться о некоторых хозяевах. Ведь он вынужден был защищаться от конкурентов, которые с ним самим обходились весьма круто, и, главное, защищаться против банкиров, спекулянтов, биржевиков — против финансистов, а у них, как известно, нет ни стыда, ни совести, ни родины.

И что же! В конце концов финансисты его одолели.

А сейчас финансисты обрекают его рабочих на голодную смерть. Он подсчитал, что в 1900 году на те деньги, которые рабочие получали у него на фабрике, они могли купить куда больше всякой всячины, чем при теперешних заработках, и после двенадцатичасового рабочего дня они не так тупели, как теперь, с этими американскими темпами, хоть и заняты всего восемь часов в сутки.

Из-за этих господ финансистов он, Франсуа Летурно, вынужден теперь копаться в саду, будто какой-нибудь железнодорожный чиновник в отставке. Но с рабочими у них не пройдет — зубы сломают. Теперь сила на стороне рабочих, и, если они бросят вертеть эти проклятые машины, пусть биржевики не пытаются играть на понижение, дабы пополнить свой дефицит, — все равно не поможет, все равно сдохнут, как скорпион, который кусает себя самого. И вот если бы он не был так стар, он, Франсуа Летурно, «великий Летурно», первый возглавил бы борьбу своих рабочих и прогнал бы вон всю эту безродную сволочь, которая и у него и у рабочих отняла фабрику.

Вот что выложил, примерно в этих самых выражениях, Франсуа Летурно своему внуку. Он повторялся, начинал сызнова, он говорил о финансистах, биржевиках и прочих с тем же презрением, с каким о них говорили его деды, основатели первой шелкопрядильной мастерской, поставившие себе на службу воды Желины.

Филипп вернулся домой, в бывший флигель для сторожей. Первым делом он отыскал номера «Эко дю коммерс», полученные накануне, и внимательно перечел заметки, отчеркнутые синим карандашом. Затем принял холодный душ (в соседней комнате Натали установила переносный душ) и снова перечел обе заметки. После этого он отправился в горы и долго бродил в одиночестве. Около пяти часов он вернулся в Клюзо и побежал к Пьеретте.

Но дома он застал только Красавчика, который беспокойно шагал взад и вперед по всем трем комнаткам квартиры. Ему страстно хотелось присоединиться к рабочим АПТО и принять участие в завтрашней демонстрации, но, с другой стороны, он не мог преодолеть неприязни к Миньо, который торчит теперь возле Пьеретты и с которым придется — хочешь не хочешь разговаривать как с товарищем.