Из Дневника старого врача - Николай Пирогов

Диффенбах, во время нашего пребывания в Берлине, ездил в Париж и там дебютировал в клинике Лисфранка, перед парижскою аудиторией, с своею блефаропластикою (искусственное образование нижнего века). Возвратясь, видимо польщенный хорошим приемом у французов, он рассказывал нам, как любезен был с ним Лисфранк, Амюсса и др., как вся аудитория рукоплескала ему за сделанную им еще невиданную нигде операцию.

Зато Диффенбаху очень не понравились Вельпо и англичане.

- Вельпо,-сказывал нам Диффенбах,-это какой-то аnatomicus chirurgicus;-по мнению Диффенбаха, это была самая плохая рекомендация для хирурга; а англичане - это настоящие бифштексы.

- Вообразите,- говорил Диффенбах,- старый Астлей Купер, проезжавший через Париж, полагал, что я французский доктор из госпиталя St. Louis; так он и отнесся ко мне, никогда прежде ничего не слыхав обо мне.

Вельпо не остался, впрочем, в долгу у Диффенбаха. Когда я посетил его, в 1837 году, в бытность мою в Париже, Вельпо так отнесся о берлинском гение:

- Знакомы ли вы с значением нашего слова: gascon (хвастун) и gasconade?

- Знаю.

- Ну, так m-r Diffenbach показался мне gaecon'om, a его разные подвиги гасконадами.

В этом замечании Вельпо нельзя не признать значительную долю правды.

Проф. Юнгкен, окулист и клиницист Charite, принадлежал также к сторонникам Руста; таким он остался, если не ошибаюсь, до конца. Это был настоящий и чистокровный доктринер. Он представлял и своим ученикам и, как я полагаю, самому себе современное учение,- т. е. до чего дошел Руст и он сам,- чем-то законченным, не подлежащим сомнению; прогресс мог быть только в том же самом направлении. Так, по крайней мере, выходило из его клинических лекций. Ни малейшего скептицизма не допускалось. Все было ясно и точно, как дважды два четыре. Глазные бленорреи должны были лечиться только одним противовоспалительным способом.

Разбирая однажды перед нами случай сильнейшей глазной бленорреи, Юнгкен, назначив свое обыкновенное лечение - пиявки и ледяные примочки, с необыкновенною самонадеянностью объявил нам: "Ich breche den Stab uber den Kopf des jenigen Arztes, der nicht im Stande ist eine solche Blenorrhoe zu kuriren!" (Я сломаю палку об голову того врача, который не в состоянии вылечить такую бленоррею!)

Через три дня оба глаза оказались пропавшими от изъязвления роговой оболочки, и Юнгкен, стоя возле постели несчастного слепца, молча пожимал только плечами. Но Юнгкен был честный и добросовестный врач,- он не скрыл от нас этого несчастного случая, хотя и мог бы, как другие, легко это сделать.

Национальность Грефе едва ли можно было определить по его наружности; она свидетельствовала настолько же о немецком, насколько и о славянском происхождении. Противники Грефе распускали даже слух и о семитском его происхождении.

Несомненно только - это признавал и сам Грефе,- что он был родом из Польши и там провел свою молодость.

Гораздо характернее физиономии была прическа Грефе - unicum в своем роде: длинные, почти черные, с проседью, волосы гладко-на-гладко зачесывались и примазывались справа налево и закрывали значительную часть лба, чуть не до густых черных бровей. Круглому, полному лицу эта прическа сообщала какой-то странный, похожий на куклу, вид.

Отличительною чертою Грефе была изысканная учтивость со всеми. К слушателям он обращался не иначе, как с эпитетом:

"Meine hochgeschatzte, meine verehrte Herren"; (Высокоуважаемые, высокопочитаемые господа), к больным из низших классов: "mein liebster Freund". (Любезнейший друг )

Но когда делалось что-нибудь не по нем, то он легко выходил из себя. Видно было, что учтивость и кажущаяся невозмутимость были искусственные.

Человек был хорошо выдержан. И в этом, и во всем остальном Грефе был полный контраст с Рустом; недаром и жили они, как кошка с собакой. Причесанный, как прилизанный, всегда элегантно одетый или затянутый в синий мундир с толстыми эполетами, Грефе входил тихо и семеня ногами, походкою табетиков, в аудиторию, раскланивался во все стороны и, обводя всю аудиторию глазами, начинал петь:

- Meine hochgeschatzte Herren.

Руст являлся в своем, старом зеленом картузе, с висевшими из-под него по плечам растрепанными седыми волосами, с тростью, которой не выпускал из рук, и жестикулировал ею во все время лекций.

- А это что за опухоль? А это что за краснота?-спрашивал Руст, указывая издали своею палкою на больное место пациента.

Вместо сладкопения и деликатного обращения являлись на сцену: "Donnerwetter, sind Sie foll!" etc. (Чорт побери, вы одурели! и т.п.)

В клинику Руста все шли, чтобы слышать оракульское изречение врача-оригинала. Про операции, делавшиеся в Charite, самые неопытные студенты говорили, что там надо учиться - как не делать операции. И Руст имел более самых фанатических приверженцев между молодыми врачами и слушателями.

В клинику Грефе ходили, чтобы видеть истинного маэстро, виртуоза-оператора. Операции удивляли всех ловкостью, аккуратностью, чистотою и необыкновенною скоростью производства. Ассистенты Грефе, и именно главный д-р Анпельштейн, уже пожилой и опытный практик (он имел в городе значительную практику), знали наизусть все требования и все хирургические замашки и привычки своего знаменитого маэстро.

У Ангельштейна везде были натыканы инструменты Грефе, ему не надо было говорить: "сделай то или другое", во время операции,- все делалось само собою, без слов и разговоров. Грефе для каждой операции повыдумывал много разных инструментов, теперь уже почти забытых, но во времена оны расхваленных и всегда употреблявшихся самим изобретателем. Он только сам и умел владеть ими. В клинике Грефе было в особенности то хорошо, что практиканты все могли следить за больными и оперированными и сами допускались к производству операций, но не иначе, как по способу Грефе и инструментами его изобретения.

Мне, как практиканту, досталось также сделать три операции: вырезать два липома и вылущить большой палец руки из сустава. Грефе был доволен, но он не знал, что все эти операции я сделал бы вдесятеро лучше, если бы не делал их неуклюжими и мне несподручными инструментами. Грефе был, без сомнения, от природы ловок и сноровист;

иначе - без всякого знания анатомии, без упражнений над трупами, которые Грефе считал совершенно неподходящими к операциям на живых,- как мог бы он сделаться истинным виртуозом хирургии?

Между тем пальцы его - мясистые, закругленные и короткие - вовсе не свидетельствовали об особенной ловкости.

Ежегодно, в день рождения Грефе, его слушатели и практиканты, большею частью иностранцы, делали складчину, покупали кубок или другую какую вещь с приличною надписью и подносили своему маэстро.

Это был едва ли не единственный способ изъявления признательности и уважения наставнику. Более задушевным сочувствием своих, и именно туземных, учеников маэстро не пользовался. Он задавал обыкновенно банкет в день своего рождения, на котором он угощал своих гостей разными деликатесами и винами, а гости угощали его льстивыми тостами, называя его "Unser deutscher Dupuytren" (Наш немецкий Дюпюитрен ) и т. п.

После одного такого банкета Грефе позвал меня в кабинет, где, оставшись наедине со мною, спросил: не знаком ли мне один окулист в С.-Петербурге, приобревший такую знаменитость, что его император Николай рекомендует настоятельно королю для наследного ганноверского принца? Надо знать, что во время пребывания Николая Павловича в Берлине туда приехал для консультации и лечения глазной болезни наследный ганноверский принц.

Грефе как лейб-медик или лейб-хирург прусского короля назначил операцию искусственного зрачка; делая ее без успеха, если не ошибаюсь, два раза у принца, хотел было делать потом, через несколько лет, и в третий раз; поехал с этой целью в Ганновер, но по дороге занемог тифом и умер.

Я очень удивился, услышав от Грефе, что наш император настойчиво предлагает в конкуренты с маэстро Грефе своего верноподданного. В таком случае этот верноподданный, действительно, уже знаменитость. Кто же это такой был? Ума не приложу. В первый раз слышу. Наконец, я узнал, что сия знаменитость, рекомендованная императором всероссийским королю прусскому, был не кто иной, как с.-петербургский мещанин Орешников.

В С.-Петербурге, на Васильевском острове, этот гражданин открыл, с разрешения правительства, глазную больницу для приходящих.

Орешников, прежде всего запасся огромным увеличительным стеклом с длинною рукояткою, и объявил себя самым ярым противником известного в то время петербургского окулиста Василия Васильевича Лерхе. Экзаменуя своих больных через увеличительное стекло, Орешников спрашивал у каждого, не был ли он на Моховой у Лерхе, и когда больной отвечал утвердительно, то Орешников интересовался знать, как определил болезнь Д-р Лерхе.- "Да что, сказал, что полуда",- так, примерно, рассказывал пациент. На такой ответ Орешников качал головою, снова наводил на глаза пациента увеличительное стекло, снова качал подозрительно головою и говорил во всеуслышание: