Школа добродетели - Айрис Мердок

Эдварда ошеломила мысль о том, как близок он был к небытию.

— Вы хотите сказать, он выгнал ее из-за меня? Или она бросила его из-за меня?

— Тогда это было дело десятое. А когда ты появился, он сделал вид, что тебя нет. Он устал от Хлои, а тебя вышвырнул вместе с ней. А потом если и упоминал тебя, то лишь для того, чтобы поддразнить нас. И напугать.

— Как это — напугать? Значит, вы втроем, видимо, были против меня?

— Конечно.

— Но вы написали мне! Ведь это вы написали. Наверное, для того, чтобы угодить ему.

— Нет, просто ради перемены.

— Ради перемены?

— Мы… словно уснули… это было плохо… это и есть плохо. Нам требовалась какая-то встряска, катализатор, и мы поняли, что любая перемена будет к лучшему.

— И как, я стал катализатором?

— Пока нет.

— Илона сказала, что я тут все взбаламутил.

— Илона не понимает ситуации.

— Но каких перемен вы хотите?

— Ты, похоже, ничего не понимаешь.

Он подумал: «Может, они хотят, чтобы Джесс умер? Но такого от меня им не дождаться. Они сумасшедшие, а не он». Эдвард почувствовал, как разбегаются мысли, и испугался, уж не влияет ли вино на его мозг.

— Я уверен, вы вовсе не думаете того, что говорите о Джессе, — сказал он. — Конечно, меня воспитывала моя несчастная мать, внушавшая мне, что он дьявол…

— Твоя несчастная мать была сучкой и шлюхой, — спокойно сказала матушка Мэй. — Она спала со всеми подряд. Джесс даже не был уверен, что ты его сын, пока не увидел тебя.

— Боже мой, — отозвался Эдвард, — вы что же, говорили с ним об этом?

— Неужели ты думаешь, что ты единственный, с кем он говорит?

— Значит, вы пригласили меня сюда, потому что хотели посмотреть на меня?

— Я тебе сказала, почему мы тебя пригласили. Ты подумай.

— И что же я должен думать? Вы говорите такие странные, противоречивые вещи. Я уверен, что у меня настоящие отношения с настоящим Джессом. И вы ошибаетесь, когда говорите о моей матери. К тому же моя мать — это мое дело.

— Она была моим делом, когда пыталась разрушить мой брак. Она думала, что может забрать у меня Джесса. Конечно, у нее ничего не получилось. Он прошел по ней, как Джаггернаут, как проходил по другим несчастным заблудшим душам — я слышала, как хрустят их кости. У нее была ужасная жизнь. Неудивительно, что она совершила самоубийство.

— Никакого самоубийства она не совершала.

— Я ненавидела твою мать. Я молилась, чтобы она умерла. Ненависть убивает. Возможно, это я стала причиной ее смерти.

— Она умерла от какого-то вируса.

— Таинственный вирус. Вирус ненависти.

— Вы не должны ненавидеть людей.

— У меня лицо Горгоны.

Матушка Мэй продолжала смотреть на него своим спокойным, ясным, бестрепетным взором.

— Вы хорошо это скрываете, — сказал Эдвард.

Но на мгновение ему показалось, что из глубины ее глаз выглядывает что-то черное, и он испугался.

— В письме вы написали, — продолжил Эдвард, — что жалеете меня из-за… того, что случилось… из-за моего несчастья… о котором вы читали. Но никто у меня так ничего и не спросил. Единственный, с кем я обо всем говорил, это Джесс.

— Ты не упоминал об этом, и мы не стали.

— Возможно, вам неинтересно.

— Мы хотели, чтобы ты рассказал нам сам в свое время.

— Я думаю, вы вообще забыли об этом!

— У нас у всех в жизни есть ужасы, с которыми приходится жить. Мы должны закалить наши сердца перед злом, которое мы причинили другим, простить себя и забыть наши поступки, как сделали бы жертвы, будь они праведниками.

— А мы разве не должны быть праведниками?

— Это всегда дело будущего.

— Это все, что вы можете мне сказать?

— У нас свои беды, у тебя — свои. Мужчинам приходится убивать своих отцов. Жизнь должна продолжаться.

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что тебе пора повзрослеть, Эдвард. Мы все в руках судьбы. Этот твой брат, сын Кьюно…

— Стюарт…

— Вот он знает, что делать. Он отказался от секса?

— Он сумасшедший.

— Или добродетельный. Но так или иначе, он человек крайностей. А это как раз то, что нужно теперь, — крайности.

— Вы разочаровались во мне.

— Нет…

— Возможно, вы хотели, чтобы я потерпел неудачу, чтобы иллюзии Джесса на мой счет рассеялись, и для этого меня пригласили.

— Нет. Ты просто удивляешь меня. Ты хорошая пара Илоне.

Эдвард испытывал искушение рассказать ей о Брауни и Элспет Макран, но это было слишком опасно. К тому же он чувствовал странную сонливость. На лице матушки Мэй, гладком и спокойном, теперь появилась едва заметная улыбка, оно расплывалось, увеличивалось в размерах и плавно покачивалось, как на ветру. Вокруг лампы кружилось кольцо белых мотыльков.

— Вы меня опоили, вы добавили в это вино наркотик, у меня галлюцинации…

— Ты сам одурманил себя, Эдвард. Прежде чем приехать сюда, ты одурманил себя на всю жизнь. Я в таких вещах разбираюсь. Действие веществ, которые ты принимал, никогда не проходит, никогда не оставляет тебя. Тебе это известно? Так ты и друга убил, помнишь?

— Не… говорите так…

— Ох, все эти твои беды. Ты ничего не знаешь, ничего не видишь. Вопрос сейчас в том, способен ли ты мне помочь. Что ты можешь сделать для меня в этот момент жизни… или мне убить себя на твоих глазах? Насколько ты любишь меня? Можешь ли ты помочь мне, можешь ли любить меня, достаточно ли сильна твоя любовь?

С улицы вошла Беттина, закрыла за собой дверь. Волосы у нее были распущены.

— Флиртуешь с матушкой Мэй? — спросила она Эдварда. — Давай, пора. Ложись спать, — сказала она матушке Мэй.

Эдвард поднялся на ноги и нетвердой походкой двинулся по залу. Он оглянулся, но не увидел ничего, кроме лампы, чей свет пробивался сквозь облачко мотыльков.

Стэнфорд

Мой дорогой Стюарт!

Папа, который приехал сюда, рассказал мне, что ты собираешься все бросить. Меня это встревожило. Ты не должен так делать. Конечно, папа может преувеличивать. Из-за своих старых проблем (тебе они известны) он предпочитает думать, что у каждого есть странные мании и каждый втайне пребывает in extremis[54]. Может, он чего-то недопонял. Может, тебя просто все достало — это случается с каждым время от времени. Мыслить — значит пребывать в аду. Но если это серьезно, позволь мне попросить тебя не делать этого. Это дурная идея, это отвлеченная идея. Не хочу рассуждать о выборе между моральными ценностями и дурным бизнесом. Не то чтобы это не имело отношения к делу, как раз очень даже имеет, и для всех нас, но говорить об этом невозможно, по крайней мере в письме это неуместно. Точнее, когда говоришь глаза в глаза, легче избежать неверных формулировок. (А ты, к несчастью, за сто тысяч миль.) Я подозреваю, что добро определить трудно, а приходит оно бесконечно медленно (если приходит вообще) и складывается из миллионов едва заметных шажков. Оно не может быть «программой», верно? Даже если человек уходит в монастырь — и то не может. Платон сказал, что оно дано как божественный дар. Это, конечно, не означает, что добро — вопрос везения. Просто нужно работать и совершенствоваться. Я даже не уверен, что желание добра имеет большое значение. (Сказать, что такое желание является положительным препятствием, было бы слишком заумно!) Что я хочу сказать (я уже подошел к этому)? Я хочу сказать, что ты будешь несчастен, придешь в отчаяние, почувствуешь свою бесполезность; ты ведь интеллектуал, и ты должен мыслить. Тебе все осточертеет. А если ты все бросишь сейчас, будет не так-то просто (оцени ситуацию на рынке труда) вернуться. Так что не делай этого. Если хочешь стать «социальным работником», почему бы тебе не попробовать преподавать в университете? Это то самое и есть. Сегодня ребяткам каждый день нужно пустышку в рот совать. И потом, подумай-ка вот над чем: мир самым жутким образом сходит сума (я столько всего вижу тут), и через десять лет нам понадобятся порядочные люди, чтобы расставить их на влиятельные посты. (Ради тебя я не использую слово «власть».) Я не имею в виду только политику в узком смысле. Возможно, время узких политиков уже прошло.

А я тут тем временем живу по-королевски, во всяком случае гедонистом (каковым не являюсь). В Америке это просто. (Ну да, конечно, если ты не беден, если ты не черный и т. п.) Откровенно говоря, я счастлив. Или был бы счастлив, если бы не некоторые (надеюсь, решаемые) проблемы в области любви и секса. (Избежать этого не удается — даже тебе!). Проблемы новые, а не старые. (О вещах для тебя неприятных я, конечно, говорить не буду.) Тут все красивы — мужчины, женщины, высокие, сильные, чистые, здоровые, ясноглазые. Слушай, почему бы тебе не приехать ко мне? Мы бы обо всем поговорили. Приезжай, посмотри на земных богов, прежде чем отвернуться от рода человеческого. Приезжай, посмотри на меня.