Эрос - Хельмут Крауссер

Как я уже сказал, на время поездки в ГДР я звался Курц, Александр Курц. Я не случайно выбрал девичью фамилию Софи – в случае чего можно утверждать, что я ее родственник, скажем, сводный брат со стороны отца. Почему бы и нет? Я спокойно мог бы сказать, что всю жизнь искал свою потерянную сестру и наконец-то нашел ее – такая сентиментальная слезовыжималка всегда понятна и правдоподобна. Кроме того, поскольку вы снова состроили такую мину, я напомню вам, что в те времена…

– Я вовсе не строил никаких мин.

– Нет, строили. Итак, в те времена до нас еще не дошли жуткие слухи о том, что творится у нас под боком, – я говорю это для молодых, неопытных читателей. В Западной Европе еще понятия не имели, что это за государство и на какие конкретные пакости оно способно. Левая оппозиция пресекала любую критическую информацию как пропаганду правых. Считалось, что умный человек обязательно должен быть левым, но я и так не считал себя глупым, поэтому не торопился объявлять себя леваком. Я не являлся ни левым, ни правым, я был предпринимателем, прагматиком, но иногда действительно рассуждал, как левый, сам того не замечая. Поэтому мой вояж в ГДР можно назвать поступком наивного человека. Действительно, что могло со мной случиться? Никто ведь не будет меня пытать, я самый обычный гражданин ФРГ с незапятнанной биографией, какие ко мне могут быть претензии?

Вот сейчас вы снова корчите мину, но сейчас уже можно, я вам разрешаю – смейтесь, смейтесь надо мной, наивным простофилей. Вы имеете на это полное право.

Фон Брюккен улыбнулся, затем, сраженный приступом сильной боли, скорчился в позе эмбриона, и, хотя он стыдливо отворачивался от меня, я все-таки заметил, как он впился зубами в подушку, чтобы не закричать.

Через несколько минут он попытался продолжить свой рассказ, однако вскоре был вынужден замолчать. Он вызвал к себе врача и усталым жестом попросил меня удалиться.

Ночью въезд в замок заполонили несколько санитарных машин. Я спросил у Лукиана, как чувствует себя Александр. Он ответил, что уже давно пора положить шефа в больницу, но тот отказывается наотрез. И вот теперь больница приехала к нему сама, и в парадном зале устроили палату интенсивной терапии.

– Нам с вами нужно поговорить, – прошептал он и потянул меня во двор. – Нигде нельзя чувствовать себя уверенно! Даже здесь, на свежем воздухе.

И Лукиан попросил меня тоже разговаривать шепотом.

– Его боли постоянно усиливаются. Скоро он не сможет прожить ни секунды без морфия. Прошу вас, помните об этом.

– Какое это имеет значение?

– Ну как же…

Лукиан Кеферлоэр открыл было рот, чтобы пояснить свою мысль, но махнул рукой и ничего не сказал. Вероятно, он хотел напомнить мне, что морфинисты склонны к тому, чтобы искажать факты. Возможно, Лукиан был близок к тому, чтобы сообщить свою точку зрения на все, о чем рассказывал мне Александр. Но он оборвал себя на полуслове, опустил голову, прижал руку ко рту и прикусил себе палец.

День восьмой

Куда дует ветер

Подполковник Эндевитт неприятно поражен, услышав по телефону следующий приказ: в случае нового контакта Шульц с Вестермюллером немедленно поместить Шульц в полную изоляцию. При попытке побега применять самые решительные меры. Эндевитт должен поступать по обстоятельствам, причем ему предоставляется полная свобода действий. Не столько важна сама наблюдаемая персона, как сохранение в тайне ее настоящих личных данных.

Выслушав тираду начальства, Хорст Эндевитт бледнеет, поскольку против Инге Шульц лично он ничего не имеет. Между тем намеки на «полную свободу действий» означают только одно: наверху желают избавиться от проблемы наиболее легким способом, однако при этом избегают называть вещи своими именами. Эндевитту кажется, что здесь начальство перегибает палку, однако он солдат и обязан подчиняться приказу старшего. Он решает предупредить Инге Шульц в еще более жесткой форме, хочет сделать для нее хоть что-то хорошее, даже если для этого придется отхлестать ее по щекам, чтобы она наконец поняла, куда дует ветер. Чтобы осознала всю важность происходящего. Его прошибает холодный пот при мысли о том, что придется везти Инге Шульц в лес, чтобы там… Нет, подобный исход дела ему неприятен. Желательно этого не допускать. Черт побери, почему он вел себя так мягко по отношению к этой бодливой корове? Затем Хорст вспоминает о своей новорожденной дочери и улыбается. В жизни необходимо уметь отделять одно от другого. Иначе просто не выжить…

Фон Брюккен принял меня в особенно подавленном и надломленном состоянии. Надломленном – самое подходящее слово. Он чувствовал себя виновато, словно хозяин, не сумевший угодить гостям. Его голос совсем ослабел и часто прерывался. Дышал Александр тоже тяжело и неравномерно.

Ему так неприятно умирать. Ведь он еще никогда не делал этого и не имеет ни малейшего опыта. Однако мы приближаемся к концу, и не только к его личному, но и к концу его истории. И он постарается продержаться, пока не доскажет, чем все закончилось.

На следующий вечер – именно столько времени на размышления отвел себе Эндевитт – он не находит Инге Шульц на ее рабочем месте. Руководству музея даже пришлось срочно вызывать старика вахтера, чтобы тот временно подменил ее, поскольку фрау Шульц просто не вышла на работу, без объяснения причин. О каких-либо болезнях она тоже не сообщала. Такой поворот событий очень усугубляет ситуацию Инге, ведь последняя директива гласит, что о подобных вещах Эндевитт обязан сообщать берлинскому начальству. Обязан. В принципе. Может, чуть позже, не сию минуту? Ведь ему дали полную свободу действий, не так ли? Раз там, наверху, выражаются так расплывчато и обтекаемо, то и толковать их распоряжения можно расплывчато, правда?

Эндевитт едет на квартиру Инге, но и там ее нет. Утром он ищет ее в церкви, но и там она, к счастью, не появлялась. Инге Шульц явно испытывает его терпение. В настоящий момент у него нашлись бы дела и посерьезнее.

Подходил к концу мой второй день в Лейпциге. Я мотался по холодному городу в дилетантских поисках Софи. Разрешение на пребывание в ГДР истекало уже через день, и вся моя операция грозила сорваться. Но я, не переставая, вел диалоги с самим собой. Как мне обратиться к Софи? Кем ей представиться? Борисом или тем самым Александром фон Брюккеном, у которого она просила помощи? А вдруг при этом она все же признает во мне Бориса? Как быть тогда? Как объяснить Софи, в чем дело? В каких тайнах сознаваться? А может, просто попросить ее залезть в багажник моей машины, безо всяких долгих объяснений?

Но пока я раздумывал, как мне обратиться к Софи, какой-то человек обратился ко мне. Прямо на улице. Хорст Эндевитт, представился он, не упомянув о своем звании, и попросил пройти с ним в его кабинет. Я спросил, уверен ли он, что я именно тот человек, который ему нужен? Да, уверен, твердо ответил он. Не сопротивляясь, я последовал за ним в здание на Диттрихринге. Мы вошли в кабинет, Эндевитт предложил мне сесть и выпить чашку кофе – он вел себя подчеркнуто вежливо и уважительно.

– Здесь нам с вами никто и ничто не помешает, господин фон Брюккен. Если вы будете со мной предельно честны и откровенны, то и я отплачу вам той же монетой.

Я до того опешил, что не мог произнести ни слова. Я чувствовал себя, словно мальчишка, которого застали за онанизмом, и, моргая, упрямо смотрел в одну точку.

Эндевитт наслаждался произведенным эффектом. Но передо мной сидел все-таки взрослый, благоразумный человек, а вовсе не лютый зверь. Чтобы разрядить ситуацию, он гостеприимным жестом раскрыл передо мной портсигар и попросил мой загранпаспорт.

– Отлично сделано, – улыбнулся он, внимательно изучив документ, и, как ни странно, протянул мне его обратно.

– Как же вам удалось меня вычислить?

Офицер снисходительно усмехнулся, словно такие вещи известны любому взрослому и непонятны лишь неразумным детишкам. Он помассировал пальцами уголки своих губ.

– С тех пор, как вы проявили такой активный интерес к нашему государству – и даже сделали для нас немало полезного, за что вас можно только похвалить, – мы со своей стороны тоже заинтересовались вами. Мы узнали о вас довольно многое, в том числе такое, что слегка озадачило нас. Да, вы действовали довольно осторожно и предусмотрительно. Но не настолько осторожно, чтобы не оставлять совершенно никаких следов! О вашей странной одержимости этой женщиной нам известно давно, уже с 1967 года. С того самого момента, как вы устроили дурацкий маскарад с такси. А открытка являлась лишь пробным шаром. Нам просто хотелось узнать, как вы поступите в этом случае.

– Так Софи не просила меня о помощи?

– Нет. Открытку я написал собственноручно, вот на этом столе.

Это было равносильно удару в солнечное сплетение. Но может быть, он обманывал меня?

– Но ведь до получения открытки я даже не знал, под каким именем живет Софи! Зачем вы сообщили мне эту информацию?