Доля правды - Зигмунт Милошевский

Вторая собака перестала лаять и, заскулив, испустила дух.

Инспектор Леон Вильчур приблизился к прокурору, помог ему встать. Чуть дальше с трудом поднимался с земли Дыбус, а на самом верху лестницы обозначился свет от фонарика Соберай. Казалось, ни с кем ничего не случилось. Ну, скажем, почти ничего.

— Черт, я, кажется, отстрелил себе кусок пальца.

— Покажи, — по-деловому сказал Вильчур, впервые обращаясь к нему на «ты» и резко вырвав из пасти руку Шацкого. Тот зашипел от боли. — У тебя есть вода? — обратился он к Дыбусу.

Дыбус вытащил бутылку из рюкзака. Вильчур промыл ладонь прокурора. Выглядела она скверно: ранка от осколков кружки на большом пальце все еще кровоточила, на тыльной стороне ладони виднелись глубокие следы от клыков этой чертовой дворняги (Шацкий сроду не любил собак), а разорванные мышцы между большим и указательным пальцами безошибочно показывали, где прошла пуля, прежде чем поразить мозг животного. С видом знатока Вильчур осмотрел раны, после чего велел Дыбусу снять рубаху, порвал ее на полосы и старательно перевязал руку Шацкого. Прокурор остался под сильным впечатлением от хладнокровия старого полицейского.

— Значит, мы можем возвращаться? — спросил проводник и знаток подземелья. Глаза Дыбуса красноречиво говорили, что был он на грани паники. — Во всяком случае я не углублюсь в эту преисподнюю даже на сантиметр.

— Ни в коем случае, — Шацкого мутило, во рту собиралась желчь, но старая закалка взяла верх. — Я должен осмотреть место, откуда они прибежали.

— А как ты его найдешь? — в голосе Дыбуса звучали истерические нотки. — Воя уже не слышно.

— Но остались следы, — сказал прокурор, показав на землю, где собачьи когти оставили симметричные борозды.

Обойдя мертвых собак, они двинулись дальше, на сей раз впереди пошел Шацкий. Он был полон решимости любой ценой узнать, что ждало их в конце коридора.

— А что я, должна, что ли?

Вероника знала, оскорбленный тон не означает, что Хеля не скучает по отцу — в каждую секунду девчоночью душу пронизывала тоска по нему. Она это понимала как никто, сама была из разбитой семьи. Ее родители разошлись, когда Вероника уже училась в институте, но все равно это стало самым тяжким воспоминанием в ее жизни. Развод с Теодором был неприятен, в ней постоянно закипала злость, ей хотелось где-нибудь его поймать и выцарапать глаза за то, что изменил и обманул. Но что сравнится с детским потрясением, когда отец берет дочку в кафе, чтобы выпить шоколаду, и говорит, мол, теперь они с мамой уже не будут вместе. С тех пор Хеля ни разу не была в кафе, где пьют шоколад.

Нет, это не означало, что она не тоскует по нему. Это был бунт, вытеснение из памяти, испытание на прочность эмоциональных связей с родителями. Она натягивала душевные струны до пределов — проверяла, не лопнут ли. И, конечно же проявление лояльности по отношению к матери, своеобразная декларация: видишь, я одобряю твою жизнь, я люблю Томека, а папа нехороший, он нас бросил, накажем его.

Конечно, ее так и подмывало выбрать эту удобную линию поведения — перетянуть дочь на свою сторону и вместе с ней, общими усилиями, отомстить этому мерзавцу. Но такой путь был чреват. Хеля не имела и не должна иметь ничего общего с их разрывом, так пусть она строит свою жизнь и с отцом, и с матерью, стоящими за ее спиной, хотя и не в обнимку.

— Да, должна. А ко всему прочему, тебе ведь хочется, и я не понимаю, почему ты упрямишься.

— Потому что столько часов надо тащиться на автобусе. А я бы могла пойти с Томеком на байдарках. Уже тепло. Он обещал пойти, как только погода наладится.

Вероника улыбнулась, хотя готова была взорваться от злости. Ее раздражало, что дочка ведет себя паинькой с ее новым партнером. А ведь могла бы и радоваться. От рассказов знакомых, которые забрали своих детей в новую семью, кровь стыла в жилах, а у нее все выглядело как в сказке. Но она приходила в ярость, слыша от своей дочери подобные слова. Почему так происходит, недоумевала Вероника, и даже хотела поговорить с психотерапевтом. А может, на самом-то деле дочь все еще любит отца, а на Томека ей начхать с высокой колокольни, и она догадывается, что новый брак ее матери — чистая показуха, чтобы только утереть нос седому мерзавцу. Отсюда и притворный восторг от безразличного ей мужчины, с которым ее мать еще ни разу не вкусила блаженства настоящего оргазма.

— Я тебе вот что скажу, моя дорогая: ты поедешь и постараешься хорошо провести там время. Увидишь новые места, продемонстрируешь папочке свой коронный каприз, каким потчевала меня в понедельник — пусть и он знает, что его доченька взрослеет. Развлечешь его немного, а то он, бедный, сидит все время на работе и скучает.

Боль в простреленной руке была невыносима и расходилась волнами до самого плеча, будто дворняга все еще не разжала хватки. Следы от собачьих когтей привели их в небольшое помещение, похожее на то, откуда они начали свой путь. Тут они обнаружили сваренные неопытной рукой клетки, собачьи экскременты, море крови и труп Ежи Шиллера. Открытие каждый воспринял по-своему. Дыбуса вывернуло наизнанку. Его тетя выключила фонарик, чтоб не видеть всего этого. Вильчур закурил. Шацкий, чувствуя сильную усталость из-за снижения уровня адреналина в крови, уселся на одну из клеток и протянул руку за сигаретой. Вильчур услужливо оторвал фильтр и подал прокурору зажигалку. В первый момент Шацкий хотел было возразить, попросить сигарету с фильтром, но он воздержался. От табачного дыма позыв на рвоту немного утих, тот же дым обволок обонятельные рецепторы в носу, и Шацкий перестал — правда, ненадолго — ощущать вонь. «Кэмел» без фильтра оказался неожиданно вкусным.

— Где мы находимся? — спросил он хотя бы для того, чтобы занять мысли Дыбуса. Успокаивать парня ему не хотелось, а в его бегающих глазах он разглядел панику.

Дыбус вытащил карту, испещренную непонятными цветными линиями и штрихами, и разложил ее рядом с прокурором.

— Тут я как раз сроду не бывал, но мы приблизительно здесь, — он показал точку на карте уже за пределами городских стен, неподалеку от пересечения Замковой и Старомейской, вблизи старого особнячка. Насколько Шацкий помнил, там было пустое место.

— Там же ничего нет, — заметил он.

— Это сейчас нет, — согласился Дыбус. — Но когда-то там было целое поселение, только дома стояли по большей части деревянные, поэтому ничего и не осталось. Этот погреб, по всей видимости, соорудил какой-нибудь купец — решил, что воры будут скорее искать под каменными домами, а не под хибарами бедняков на Подвалье.

— Надо бы проверить, можно ли отсюда проникнуть в особнячок на Замковой, в кафедральный собор и дом Будника. Мне кажется, мы выяснили, как переносили трупы с одного места в другое.

— Ты уверен? — Соберай немного пришла в себя, хотя все еще была слегка синевата.

— Скорее всего, да. Со вчерашнего дня мне не дает покоя одна деталь. У Будниковой под ногтями был песок, желтый приморский песок. Во время вскрытия я не уделил ему должного внимания, подумал, что, видимо, она любила ковыряться в земле или что это песок с места преступления. Сегодня утром я проверил кусты под синагогой и ее сад — в обоих местах земля обычная, черная.

— А тут другое дело, — пробормотал Вильчур, соскребая лёсс со стенки — под длинным ногтем осталось немного желтоватого песка.

— То-то и оно. — Шацкий отошел в угол, подальше от трупа, чтобы потушить сигарету.

Только сейчас он набрался духу и взглянул на останки Ежи Шиллера, осветив их фонариком. Бизнесмена-патриота можно было распознать только потому, что он был прикован к стене довольно высоко и собаки не смогли добраться до его лица. Все остальное, от грудной клетки и ниже, было разодрано в кровавые клочья. Шацкому не хотелось даже угадывать, каким частям тела соответствуют разбросанные по всему помещению куски. Этим займутся эксперты.

— Можем уже идти? — тихонько спросила Соберай.

— Все равно нам тут делать нечего, — Вильчур взглянул на часы. Все это время в нем угадывались нервозность и нетерпение, которые не соответствовали привычному образу флегматичного полицейского. — Нужно прислать экспертов, освещение, пакеты для вещественных доказательств. Пусть обследуют и это помещение, и близлежащие. Скорее всего, они найдут место, где содержали Будника и его жену, а там тоже должны остаться кой-какие следы.

— Пожалуй, даже больше, чем нам кажется. — Шацкий медленно поворачивал голову, освещая помещение. — До сего времени мы действовали на условиях убийцы — находили все прибранным и подготовленным специально для нас, а это место мы нашли слишком рано.

— Как это?

— Помните лязг, который мы услышали, прежде чем на нас напали собаки. Взгляните, на клетках есть какой-то часовой механизм, он-то и открыл эти клетки перед нашим приходом. А если б не паренек с абсолютным музыкальным слухом, нас бы здесь не было. Собаки разбежались бы по подземельям, скорее всего, еще какое-то время оставались в живых, не исключено, что сожрали бы труп Ежи Шиллера и, вполне возможно, каким-то чудом выбрались из лабиринта, а мы бы по подсказке убийцы нашли их на берегу Вислы и имели очередную загадку. А если б не нашли, наверняка бы нам подсунули еще одну подсказку. В любом случае мы бесспорно прибыли сюда слишком рано и вопреки плану убийцы. Надо это использовать и как можно быстрей вызвать криминалистов.