Новый Мир ( № 6 2010) - Новый Мир Новый Мир

Начнем мы с прозы и внимательно приглядимся к финалу седьмой главки третьей части “Охранной грамоты” (1930), который, насколько нам известно, никогда подробно не комментировался. В нем описывается событие, которое было памятно многим современникам Пастернака, однако большинством читателей начала ХХI столетия эта естественная память утрачена:

Как-то в августе в полдень ножи и тарелки на террасе позеленели, на цветник пали сумерки, притихли птицы. Небо, как шапку-невидимку, стало сдирать с себя светлую сетчатую ночь, обманно на него наброшенную. Вымерший парк зловеще закосился ввысь, на унизительную загадку, превращавшую во что-то заштатное землю, громкую славу которой он так горделиво пил всеми корнями. На дорожку выкатился еж. На ней египетским иероглифом, как сложенная узлом веревка, валялась дохлая гадюка. Он шевельнул ее и вдруг бросил и замер. И снова сломал и осыпал сухую охапку игл и высунул и спрятал свиную морду. Все время, что длилось затменье, то сапожком, то шишкой сбирался клубок колючей подозрительности, пока предвестье возрождающейся несомненности не погнало его назад в нору.

Внимательно вчитавшись в этот текст, мы обязательно должны будем обратить внимание на слово “затменье”, которое и содержит ключ ко всему процитированному фрагменту. 21 августа (по старому стилю — 8 августа) 1914 года произошло полное солнечное затмение, которое особенно хорошо наблюдалось в средних широтах Северного полушария. Полоса затмения рассекла надвое Скандинавский полуостров, прошла через Ригу, Минск, Киев, восточную часть Крыма. Затмение также наблюдалось в Москве и ее окрестностях. Николай II записал в своем дневнике 8 августа 1914 года: “В 12 1/2 ч. покинули Москву и поехали в Троице-Сергиевскую лавру. На пути было затмение солнца”. В Тульской губернии, где находился в это время Пастернак, затмение началось около 14 часов и продолжалось примерно два часа. Полная фаза составляла 2 минуты 14 секунд. Лето 1914 года Пастернак проводил в Петровском, на Оке, на даче Юргиса Балтрушайтиса, куда был приглашен в качестве домашнего учителя его сына Жоржа. Знание этих фактов не оставляет ничего энигматического в процитированном отрывке: ножи и тарелки позеленели из-за наступивших среди дня сумерек. Взгляд автора естественно движется сверху вниз — от потухающего солнечного диска и неба, сдирающего с себя “шапку-невидимку”, к верхушкам деревьев, от которых ложатся косые тени (“парк зловеще закосился ввысь”), затем к их корням и парковым дорожкам, где разыгрывается сценка с ежом и гадюкой. Интересно, что в газетах того времени вопрос о поведении животных в момент затмения был одним из самых существенных: “Если будут наблюдаться какие-нибудь особенные явления в природе в это время, покорнейше просят сообщить в обсерваторию (как будут вести себя животные?)” (“Курская Быль”, 1914, № 175, 2 августа).

По почти всеобщему ретроспективному мнению, солнечное затмение явилось предвестником грядущих бедствий, связанных с Первой мировой войной. Накануне затмения, 20 (7) августа 1914 года, русские войска вступили в Пруссию, что повлекло за собой разрастание локального конфликта между Австро-Венгрией и Сербией. Впоследствии возникло убеждение, что августовское затмение 1914 года прошло ровно по местам будущих военных действий Первой мировой войны, мистически очертив ее территорию. О затмении как предвестнике катастрофы Пастернак и пишет в “Охранной грамоте”.

Этот мотив подчеркнут упоминанием египетского иероглифа, в форме которого валялась на дорожке парка дохлая гадюка. Затмение связывается в сознании автора с Египтом и, вероятно, с десятью египетскими казнями, которые по мере нарастания вины фараона в геометрической прогрессии предвосхищают грядущую катастрофу. Девятая казнь описывается в Библии следующим образом: “И сказал Господь Моисею: простри руку твою к небу, и будет тьма на земле Египетской, осязаемая тьма. Моисей простер руку свою к небу, и была густая тьма по всей земле Египетской три дня; не видели друг друга, и никто не вставал с места своего три дня” (Исх. 10: 21 – 23). Эта отсылка к библейскому подтексту, впервые отмеченная Вячеславом Всеволодовичем Ивановым, придает дополнительный оттенок посвященному затмению фрагменту, однако смысл его полностью проясняется лишь благодаря реально-историческому комментарию.

Теперь обратимся к пастернаковской поэзии и первым делом попробуем прояснить две загадочные строки из ранней редакции большого и полного темнот поэтического текста Пастернака “Высокая болезнь”, впервые опубликованного в № 3 - 4 “ЛЕФа” за 1924 год:

Поздней на те березки, зорьки

Взглянул прямолинейно Горький.

Что за “березки” и “зорьки” имел в виду поэт? В каком конкретно произведении или произведениях Максима Горького он отыскал “прямолинейный взгляд” на эти самые “березки, зорьки”? Как “прямолинейный взгляд” Горького соотносится со взглядами самогó55555 Пастернака образца 1924 года?

Легче всего ответить на первый из поставленных вопросов: на какие такие “березки, зорьки”, согласно Пастернаку, “взглянул прямолинейно Горький”. Из контекста “Высокой болезни” вполне ясно, что речь идет о русской природе как о метонимии русской деревни, в свою очередь выступающей в роли метонимии русского крестьянства, участвовавшего в Октябрьской революции 1917 года и в Гражданской войне.

Этот мотив впервые звучит в начале “Высокой болезни”:

Уместно ли песнью звать сущий содом,

Усвоенный с трудом

Землей, бросавшейся от книг

На пики и на штык.

“Земля” здесь — это еще одна метонимия — темного крестьянства, едва и, скорее всего, со слуха усвоившего азбуку марксизма и революционные песни типа “Интернационала” и не нуждающегося в иных книгах и стихах, читай - в Культуре.

Далее крестьянские голоса звучат в строках, непосредственно предшествующих интересующему нас микрофрагменту о Горьком:

Где слышалось: вчерась, ночесь,

И в керенку ценилась честь…

А сразу после этого фрагмента следует знаменитая строфа об интеллигенте и “темной силе” — все том же крестьянстве:

А сзади в зареве легенд

Идиот, герой, интеллигент

В огне декретов и реклам

Горел во славу темной силы,

Что потихоньку по углам

Его, зазнавшись, поносила

За подвиг, если не за то,

Что дважды два не сразу сто.

Тема крестьянства так продолжена в следующей строфе:

Над драмой реял красный флаг.

Он выступал во всех ролях

Как друг и недруг деревенек,

Как их слуга и как изменник.

“Я был у Вас однажды в институте, — в ноябре 1923 года писал Пастернак Петру Когану, — и вынес самое тяжелое впечатление именно от той крестьянской аудитории, которая постепенно вытесняет интеллигентский элемент и ради которой все творится. Я завидую тем, кто не чувствует ее, мне же ее насмешливое двуличие далось сразу и дай бог мне ошибиться”. Приведем еще одну выразительную цитату, на этот раз из “Доктора Живаго”: “В эти первые дни люди, как солдат Памфил Палых, без всякой агитации, лютой озверелой ненавистью ненавидевшие интеллигентов, бар и офицерство, казались редкими находками восторженным левым интеллигентам и были в страшной цене. Их бесчеловечность представлялась чудом классовой сознательности, их варварство — образцом пролетарской твердости и революционного инстинкта”.

Теперь попробуем ответить на второй из поставленных вопросов: к какому конкретно тексту Горького Пастернак апеллирует в своем произведении?

В первой части “Высокой болезни” описывается пореволюционная советская Россия конца 1910-х годов; Горький “взглянул” на нее “поздней”, а опубликовано пастернаковское произведение было в 1924 году. Следовательно, горьковский текст мы должны искать во временнó55555м промежутке, приблизительно от 1920 года и до 1924-го. И такой текст отыскивается — это скандально прозвучавшая статья “О русском крестьянстве”, напечатанная в 1922 году в берлинском издательстве И. П. Ладыжникова. Пастернак в это время, напомним, жил в Берлине.

“Где же — наконец — тот добродушный, вдумчивый русский крестьянин, неутомимый искатель правды и справедливости, о котором так убедительно и красиво рассказывала миру русская литература XIX века?” Таким вопросом задается Горький в своей статье. И сам же на него подробно отвечает (далее приводим обширную сборную цитату):

В юности моей я усиленно искал такого человека по деревням России и — не нашел его. Я встретил там сурового реалиста и хитреца, который, когда это выгодно ему, прекрасно умеет показать себя простаком. <…> Люди — особенно люди города — очень мешают ему жить, он считает их лишними на земле, буквально удобренной потом и кровью его. <…> Беседуя с верующими крестьянами, присматриваясь к жизни различных сект, я видел прежде всего органическое, слепое недоверие к поискам мысли, к ее работе, наблюдал умонастроение, которое следует назвать скептицизмом невежества. <…> Всегда выигрывая на обмане, крестьяне — в большинстве — старались и умели придать обману унизительный характер милостыни, которую они нехотя дают барину, (1)прожившемуся на революции(2). <…> Интеллигент почти неизбежно подвергался моральному истязанию. Например: установив после долгого спора точные условия обмена, мужик или баба равнодушно говорили человеку, у которого дома дети в цинге: — Нет, иди с Богом. Раздумали мы, не дадим картофеля... Когда человек говорил, что слишком долго приходится ждать, он получал в ответ злопамятные слова: — Мы — бывало, ваших милостей еще больше ждали. <…> Один инженер, возмущенный отношением крестьян к группе городских жителей, которые приплелись в деревню под осенним дождем и долго не могли найти места, где бы обсушиться и отдохнуть, — инженер, работавший в этой деревне на торфу, сказал крестьянам речь о заслугах интеллигенции в истории политического освобождения народа. Он получил из уст русоволосого, голубоглазого славянина сухой ответ: — Читали мы, что действительно ваши довольно пострадали за политику, только ведь это вами же и писано. И вы по своей воле на революцию шли, а не по найму от нас, — значит, мы за горе ваше не отвечаем — за все Бог с вами рассчитается... <…> вся русская интеллигенция, мужественно пытавшаяся поднять на ноги тяжелый русский народ, лениво, нерадиво и бесталанно лежавший на своей земле, — вся интеллигенция является жертвой истории прозябания народа, который ухитрился жить изумительно нищенски на земле, сказочно богатой. Русский крестьянин, здравый смысл которого ныне пробужден революцией, мог бы сказать о своей интеллигенции: глупа, как солнце, работает так же бескорыстно.