Красногрудая птица снегирь - Владимир Ханжин

Ему вспомнился вдруг Лихой. Он, конечно, уже хватился его. Еще бы — такой день!

Полный самых разноречивых чувств, довольный и недовольный поворотом событий, злой на себя, Овинский вышел из райкома.

На трамвае доехал до центра города. Заскочил на почту, купить газет. Надеялся приобрести экземпляров двадцать, чтобы разнести по цехам. Двадцать не достал, еле купил четыре. За каждым экземпляром заново становился в очередь. На пятом заходе газеты кончились.

До Крутоярска-второго Виктор Николаевич добрался товарняком, на тормозной площадке. Продрог. Со станции припустил рысью.

Уже смеркалось. Еще издалека Овинский увидел, что в кабинете начальника депо горит свет.

У Петра Яковлевича был Максим Добрынин. При появлении секретаря партбюро они на полуслове оборвали разговор. Пока Виктор Николаевич шел от двери до письменного стола, Лихошерстнов сверлил его ядовитым, насмешливым взглядом. Выдерживая его, Овинский вынул из пальто газеты, положил на стол:

— Мотался в город. Еле добыл пять штук.

Лихошерстнов перевел черные глаза-маслины на газеты. Смягчился, но усмешка, хитренькая, недоверчивая, осталась. Зато Максим Харитонович весь просиял:

— А мы уж тут чертей на вашу голову, маш-кураш!..

Он схватил газету, окинул взглядом первую страницу.

— После смены соберем бюро, — сказал Виктор Николаевич. — Позовем агитаторов. Прочтем вслух вводную часть, самую суть.

Петр Яковлевич кивнул.

— У меня, пожалуй, не разместимся, — продолжал Овинский. — Придется у тебя.

— Конечно, о чем разговор.

Лихошерстнов потянулся к газетам:

— Хорошо бы вывесить…

Овинский усомнился:

— Десять страниц… На целую стену…

— Ну и что! — загорелся Добрынин. — Набьем рейки и наколем. Около инструментальной. Да я сейчас, за пять минут обтяпаю.

Он схватил со стола еще две газеты.

— Эту вот вывешу, а эту… эту, хотите не хотите, Виктор Николаевич, заберу себе.

Надел кепку.

— Значит, после работы здесь.

Овинский проводил глазами его стремительно удаляющуюся сутулую фигуру.

— С товарным приехал? — спросил начальник депо.

— Заметно?

— Как на градуснике.

— Ерунда, согреюсь.

Лихошерстнов одобрительно мотнул головой. Показав глазами на газету, спросил:

— Все прочел?

— Главное.

— Я по радио слушал…

Петр Яковлевич закурил. Поставив острые локти на стол, подпер подбородок, задумался.

Обоюдное молчание нарушил Овинский:

— Пойду по цехам, надо известить народ, что собираемся.

— Да, да, — спохватился Лихошерстнов, — пойдем. Дел до черта.

Он принялся убирать бумаги — привык после себя оставлять стол в порядке. Один листок протянул Овинскому:

— Иван Гроза заявление Инкину накатал.

Секретарь партбюро пробежал заглавные строчки.

— Скажи пожалуйста: копия начальнику локомотивного депо Крутоярск-второй Лихошерстнову П. Я.

— Как же! У него как в порядочной канцелярии.

Овинский принялся читать дальше.

— В город метит.

— Ага, в пассажирское депо, — откликнулся Петр Яковлевич. — Драпает от тепловозов Иван Гроза.

— Что ж, это символично.

— От жизни не удерешь. Догонит. Пассажирские тепловозы тоже не за горами.

Перекинув через стол длинную свою ручищу и приняв у секретаря заявление Городилова, начальник депо сообщил:

— Сегодня ночью дозвонился я наконец до Корякова.

В Корякове, на севере Казахстана, уже второй год эксплуатировали тепловозы ТЭ-3. В прошлую зиму у коряковцев не ладилось, машины пачками становились на ремонт.

— И что выяснилось? — спросил Овинский.

— Лопались секции холодильников. Ну и другие простудные явления. Не учли конструкторы, что тепловозам не только под пальмами придется работать.

— У нас может завернуть покрепче казахстанского.

— Это уж как пить дать. Старики сулят серьезную зиму. — Лихошерстнов шумно вздохнул. — Ударят морозы, а в цехах — Мамай воевал. Реконструкция!.. Попрут тепловозы на ремонт, куда ставить будем?

Затрещал телефон. Начальник депо, не поворачиваясь, сгреб трубку.

— Вас вызывает управление дороги, — протараторила телефонистка так громко, что даже Овинский разобрал ее слова.

Разговор был короткий: Лихошерстнову предложили немедленно выехать в управление, зачем — не объяснили.

Вечером в депо прибыла еще одна, самая крупная по численности партия тепловозов. Лихошерстнов едва не опоздал на поезд, обсуждая с Овинским и своими заместителями, как лучше расставить людей по новым машинам.

Была полночь, когда Виктор Николаевич поднялся в свою неприбранную, необжитую комнату. Прослушал по радио сводку погоды — пока морозов не обещали. Только сегодня Овинский по-настоящему понял, какие испытания ожидают депо, если зима окажется суровой. И хотя Овинский понял это, хотя теперь он определенно знал, что никуда не уедет из Крутоярска-второго и что, очевидно, ему предстоит вместе с Лихошерстновым, Добрыниным, Кряжевым пережить тяжелое, опасное время, он впервые за многие-многие дни уснул быстро и крепко.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

«Светочка!

Я опять сорвалась. Надо собираться с духом и карабкаться снова. Пока еще трудно судить, насколько глубоко скатилась я с той высоты, которой достигла за последний месяц. Теперь самое важное, чтобы прошла спокойно ночь, а утром меня осмотрит мой лечащий врач. Ох, скорее бы утро! Если бы можно было всю ночь читать или писать.

Вот ведь как бывает: хвасталась я хвасталась своей устойчивой нормальной температурой, своим самочувствием, а сегодня вдруг появилась кровь. После обеда я гуляла, как обычно, в саду. Было морозно, тихо, хорошо как никогда. Как раз то, что нужно для меня. Я всегда подолгу гуляю, но сегодня уж и голова начала покруживаться, а я все ходила и ходила. Вот, думаю, пройду десять раз взад-вперед по аллее — и хватит. Но пройду эти десять раз и снова намечаю — ну еще десять. А потом уж как-то чувствовать перестала, настолько сильно я утомилась. И мысли тоже как-то притупились.

И как странно потом все было. Это уже в палате. Я только прилегла. И знаешь, я, кажется, не кашлянула даже, а просто вдруг поперхнулась ни с того ни с сего. Во рту мигом стало горячо и привкус появился. И я сразу поняла, что со мной.

Только кровотечение было совсем небольшое. Прибежала сестра с резиновыми жгутами (ими руки и ноги затягивают, если кровотечение сильное), а оно уж и кончилось.

Сестра дежурила из новеньких, неопытная. Она, конечно, знала, что мне надо немедленно внутривенное вливание сделать, хлористый кальций ввести, но, наверное, никогда самостоятельно не делала этого. Все старалась скрыть, что волнуется. Но я-то видела, что она на меня глаза боится поднять и все мечется: то жгуты со стула на спинку кровати перевесит, то примется мне руку спиртом натирать, то убежит к своему столу в коридор. Я подумала: упустит время, кровотечение-то может повториться. И вот бывает же, откуда у меня только спокойствие взялось. Говорю ей: «Вы не волнуйтесь, колите. Ничего страшного нет. Главное, не забудьте из иглы воздух выпустить». Она бормочет: «Хорошо, хорошо, я знаю…», а сама все мечется-мечется. Дотянула, пока дежурный врач не пришла. Сегодня воскресенье, врач, наверное, на всю больницу один. Врач и сделал вливание.

Сейчас мне вставать нельзя, разговаривать тоже не следует. Пишу это письмо лежа. Конечно, лучше бы писать ночью. Тогда нужнее занимать себя чем-нибудь, отгонять разные мысли. Но на ночь гасят свет.

Повторится ли кровотечение? Пишу вот, а у самой такое чувство, будто внутри у меня притаилось что-то и ждет, ждет своего часа.

Пришла сестра проверить, все ли в постелях. Вот уже направилась к выключателю.

Света, родная моя, пожелай мне благополучной ночи.

Здравствуй, Светочка, снова здравствуй!

Мне так много надо сказать тебе. Сейчас меня выслушали и вообще всячески проверяли врачи: мой палатный, заведующая отделением и еще кто-то, очевидно терапевт. Но главное не это, а совсем другое. Главное — сегодняшняя ночь, вернее, главное не сегодняшняя ночь, а что я передумала и перечувствовала. Страшно жаль, что я не смогу точно выразить, как я думала и как чувствовала. Хотя это тоже не главное. Я очень многое вспоминала. Вернее, мне как-то само собой вспоминалось. Началось, кажется, так. В палату зашла дежурная сестра, проведать меня. Было, наверное, уже около двенадцати. Сестра пожелала мне поскорее уснуть, шепнула всякие успокаивающие слова (забыла, как сама-то переволновалась) и сказала, что о моем состоянии справлялись из депо, из комитета комсомола, передавали привет. Я спросила, кто звонил. Сестра сказала, какая-то девушка. Я сразу догадалась кто. Помнишь, я писала тебе в последнем письме, что меня навещали трое. А та девушка — помнишь, мой комсорг? — она опять на днях у меня была. Приехала в город, на открытие катка, и, представь себе, забежала ко мне. Я была ужасно рада ей, чуть не расплакалась, как в тот раз, когда они приходили втроем. Так вот, когда мне сказали, что Рита звонила, я стала думать о ней, вспоминать обе наши встречи. Потом я вспомнила Юру и Геннадия Сергеевича, они приходили вместе с Ритой в первый раз. Потом вспомнила еще кого-то, а дальше уж как по реке плыла — все вспоминала и думала, вспоминала и думала. Много ли я прожила? Ничего еще не сделала, только росла и училась; а сколько уже, оказывается, повстречалось мне хороших людей!