Красногрудая птица снегирь - Владимир Ханжин

И вот, не помню уж в связи с чем, отчего, меня осенила удивительная мысль. Я подумала вдруг, что все мои переживания, даже история матери, даже тот ее Добрынин — это же совсем маленькое, ничего не значащее. Главное совсем не это. И главное — не я. Главное — все люди, вся жизнь.

Но это еще не все. Я принялась думать дальше и вот какие сделала новые открытия. Ты, я, все мы приходим в жизнь, приходим к людям, чтобы сделать что-то для нее, для них, вложить, добавить что-то к тому, что уже создано до нас. И тогда мы становимся частичкой жизни, частичкой всего, что есть хорошего на земле. А ведь все созданное на земле никогда не умрет. Все будет жить и жить. Значит, и мы будем жить и жить. Света, милая, я почувствовала себя Ньютоном, когда сделала это открытие. Не смейся, пожалуйста. Возможно, я открыла давно открытое. Даже скорее всего, что я открыла давно открытое. Но все равно для меня это было открытие, и я сама для себя — гений.

Ты не можешь вообразить, что творилось со мной. Мне хотелось вскочить с кровати… Хотя нет, это было уже потом. А сначала было иначе. Не стоит даже писать так. Скажу только, что на мгновение мне сделалось ужасно больно. Ведь я-то еще совсем ничего не успела в жизни. И вот это кровотечение. В общем, полезла было в голову всякая заупокойная ересь. Но, честное слово, это длилось недолго. Я быстро справилась.

Послушай, как я сформулировала суть своей философии: «Живет лишь тот, кто создает. Если человек ничего не создал хорошего для людей, он и не жил вовсе. Можно считать, что его совершенно не было на земле».

Ну как? Разве не здорово?!

Что со мной творилось, когда я сформулировала и поняла, как здорово у меня получилось! Мне хотелось вскочить с кровати, куда-то идти и идти и все говорить, смеяться…

В палате уже давно спали. И весь наш корпус спал, и все корпуса больницы спали. Вообрази себе множество палат, множество коек и сотни спящих людей. И только я одна лежу среди них, не сплю и делаю открытия.

И знаешь, я вовсе забыла прислушиваться к себе, к тому, что во мне притаилось. Уже под утро вспомнила и прислушалась. Но уже совсем по-другому. Знаешь, как-то со злостью. Я словно бросила вызов тому, что во мне притаилось.

Теперь, если я поправлюсь… Постой, что это за «если»? Никаких «если»! «Через несчастье — к счастью!» — только так.

Ох, как мне не терпится поделиться с кем-нибудь моими открытиями. Если бы пришла Рита! Нет, с ней я еще не осмелилась бы поделиться, мы не настолько близки.

Мое письмо будет идти три-четыре дня. Если даже ты сразу ответишь, то все равно пройдет еще три-четыре дня, пока я получу твое письмо. В итоге шесть — восемь дней. Целая вечность!

Постой, я же могу послать это письмо авиапочтой! Закругляюсь, чтобы поскорее отправить его.

Какие еще новости? В субботу у меня был еще один неожиданный гость — мой начальник. Сырых. И знаешь, у нас наладился разговор. Даже задушевный какой-то разговор получился. Я никак не ожидала. И что особенно удивительно — Сырых сказал мне, что на его место заведующим техническим кабинетом назначают другого. В депо, оказывается, прибыло несколько новых инженеров, одного из них и назначают. Так что фактически Сырых уже вовсе не мой начальник. А он все-таки зашел повидать меня. Просто так, взял и зашел.

Я спросила, на какую работу его самого теперь поставят. А он и сам не знает. Мне его жалко. Он какой-то словно побитый.

А Лихошерстнова вызвали к начальнику по дороге. Сырых говорит, что ему не нравится этот вызов. В депо приехали тепловозы, большая партия, с ними разобраться надо, а начальника депо куда-то вдруг вызывают.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Света, я прерывалась. Похоже, что врачи собираются приговорить меня к операции. А операции на легких — страшная вещь. Лучше мне не описывать тебе, что это такое.

Только что у меня был хирург. Выслушивал сердце. Хирургов ведь прежде всего интересует сердце — выдержит ли? Смотрел мои рентгеновские снимки. Но ведь последнее-то слово за мной. А я не намерена сдаваться. Не подумай, что я боюсь операции. Нет, вру — конечно, я боюсь ее. Но не в этом дело. Я лягу на операционный стол лишь после того, как исчерпаю все иные средства борьбы с болезнью. Все.

Многое зависит от моего лечащего врача. До сих пор она, мне кажется, была моим союзником. Но после вчерашнего кровотечения ее могут заставить уступить. Тогда мне придется одной постоять за себя. Что ж, я готова.

Дорогой друг мой, пожелай мне быть сильной. Целую. Лиля».

Лихошерстнову не повезло. Хотя он приехал, как ему и предписывалось, без промедления, Александр Игнатьевич Соболь не смог принять его в первый же день. А на второй день было воскресенье. Таким образом, прием отодвинулся до понедельника.

Александр Игнатьевич остался за начальника дороги, ушедшего в отпуск, и ему, как и всякому ответственному лицу, постоянно приходилось выезжать то в обком партии, то в горком, то еще куда-нибудь. В эти дни его беспокоили особенно часто. Возникли затруднения на местном железнодорожном узле. Работники обкома и горкома, встревожившись, то созывали совещания, то просто приглашали железнодорожных командиров к себе на беседу, хотя именно сейчас-то, казалось бы, их менее всего следовало отвлекать от их прямых дел. Конечно, и в обкоме и в горкоме понимали, что отвлекать надо как можно меньше, поэтому совещания и беседы старались проводить покороче. Но каждый из руководителей учитывал лишь то время, которое он отнимал у Соболя сам, забывая, что другие отнимали тоже, и таким образом из коротких совещаний и коротких бесед складывались целые часы. В субботу — в день приезда Лихошерстнова — Александр Игнатьевич успел сделать в управлении лишь самое необходимое.

Вечером он уехал на узел.

Узел этот был знаменит как своей величиной и значимостью, так и своими хроническими срывами. Ежегодно один, а иногда и два раза, главным образом зимой, задавал он хлопот управлению дороги.

Как правило, в момент осложнений на узле туда направляли бригаду из наиболее расторопных и напористых работников управления. Чтобы ликвидировать скопление вагонов на путях, уполномоченные прежде всего проводили стремительную мобилизацию тяговых средств. Шли в ход запасные или просто бездействующие из-за каких-нибудь неисправностей паровозы. Даже самые маломощные и самые древние — машинисты их называли не иначе как «старыми самоварами» — извлекались из тупичков и ставились под пары.

Столь же решительно осуществлялись и другие оперативные меры. Но все это приносило лишь временное облегчение. Через полгода или год затруднения возникали опять.

Хотя Александр Игнатьевич был на дороге человеком новым, он знал обо всем этом. Не пренебрегая опытом, который уже был у работников управления, Соболь, как только появились затруднения на узле, тоже создал бригаду уполномоченных и послал ее на узел. Вместе с тем он решил заняться узлом сам.

Действия его не имели ничего общего с теми мерами, к которым до сих пор прибегали командиры управления.

Перед Соболем был огромный и сложнейший производственный организм. Бесчисленное количество участников и звеньев. Где, в каком месте, какие пружины или какие колесики начинали сдавать первыми, связывая действие других колесиков и пружин и в конце концов парализуя работу всего организма?

Чутье и опыт подсказали ему, что надо начать с грузового двора. Узел располагался в большом городе, областном центре. В адрес города прибывало несметное количество товаров, и все они прежде всего поступали на площадки и в пакгаузы грузового двора, откуда их затем и забирали клиенты.

В управлении знали, что грузовой двор устарел. Велись переговоры о строительстве нового, механизированного, велись уже давно, но денег Москва пока не отпускала, и когда отпустит — никто толком не мог сказать.

Весь субботний вечер Александр Игнатьевич ходил от склада к складу — по скупо освещенным, длинным, как тротуар на улице, рампам пакгаузов, по внутренним помещениям складов, заставленным ящиками, тюками, мешками, пакетами, наконец, просто разными вещами, не упакованными, а лишь замаркированными, по столь же загроможденным открытым грузовым площадкам. Осмотрев один склад, Александр Игнатьевич спускался короткой деревянной лестничкой на землю и, миновав небольшой прогал, отделяющий склад от склада, поднимался такой же короткой лестничкой на следующую рампу или площадку. Иногда он ходил один, но чаще водил с собой кого-нибудь из весовщиков, конторщиков, грузчиков или охранников, водил и пытал их своими настойчивыми, въедливыми вопросами.

В воскресенье он занимался тем же.

Аналитическая работа чаще всего напоминает собой пирамиду. Сначала — масса сведений; затем сведения сгруппировываются, как бы уплотняются, и на их основе возникает первый ряд выводов; эти выводы, в свою очередь, тоже сгруппировываются, из каждой группы вырастает один — обобщающий; так процесс движется дальше и наконец достигает вершины — заключительного, решающего вывода. Вершиной пирамиды, которая создавалась мысленной работой Соболя за субботу и воскресенье, был следующий вывод: в ожидании строительства нового грузового двора работники управления, сами того не замечая, махнули рукой на старый. Этим и объяснялись ненормальности, которые во множестве обнаружил Александр Игнатьевич на грузовом дворе: то, что операции производились не в двадцати двух пакгаузах, значившихся на балансе железной дороги, а лишь в пятнадцати — остальные семь были сданы в аренду различным областным организациям; и то, что оставшиеся железнодорожникам пакгаузы и площадки не ремонтировались и многие площадки использовались не полностью; и то, что управление дороги никак не могло собраться решить проблему освещения грузового двора и особенно контейнерной площадки; и то, что на контейнерной площадке не построен съезд между подкрановыми путями — дело, в сущности, недорогое, пустяковое, а производительность кранов из-за этого сильно страдала; и то, что грузчиками на грузовом дворе поустраивались горлохваты, рвачи, мошенники, всякая пьяная шпана, которая нюхом чувствует, где ослаблен контроль и где можно сорвать, сплутовать, поживиться.