Фараон Эхнатон - Георгий Дмитриевич Гулиа

с ног до головы – и сегодня стояла в полной боевой готовности: на островке, на берегах, на стенах, окаймлявших Мару-Атон – Дворец увеселений. Эйе обратил внимание на то, что стражи нынче было больше, чем обычно. И он не преминул указать на это обстоятельство царице-матери.

– Он веселится, – заметил Эйе, – но главного не забывает.

Тии схватила его за руку и прерывающимся голосом спросила:

– Эйе, а от нее уберечься можно?

– От кого, Тии?

– От смерти.

Он деланно засмеялся. Это было слишком явно: через силу засмеялся.

– Тии, ну какие у тебя мысли?! В такой прекрасный вечер! Я…

Она остановила его:

– Добрый, добрый Эйе! Мы с тобою уже не молоды. Я предвижу день, когда мы порознь уйдем на поля Иалу. Раньше – я, а ты – попозже. Разве не пристало думать о том часе? Как ни говори, Эйе, я всегда предпочитала этот мир полям Иалу. Так думали и мои предки. И они передали мне это ощущение. Вместе со своей кровью. Но оставим в стороне все это. Я думаю о сыне. Он велик. Он могуществен. В зените славы и величия. Даже здесь, на глади этого пруда, он – бог, властитель всего сущего. А я думаю о смерти. Под эту чарующую музыку. Спрашиваю тебя: где его смерть? Он распорядился вырубить в Восточных горах гробницу для Нафтиты. Теперь – для Кийи. Для меня – почти готова. А о себе он не думает. Скажи мне: кто же вместо него позаботится о его вечном жилище? Кто?!

Эйе сказал:

– Соправительница.

Царица недовольно махнула рукой.

– Может быть, его высочество Семнех-ке-рэ?

– Этот мальчик, Эйе?

– Почему бы и нет? – И нетвердо добавил: – Его высочество Тутанхатон, может быть? Когда подрастет…

– Бедный немощный мальчик! Я его очень люблю. Он вырос на моих глазах. Такой хилый и такой слабый!

– Учти, Тии, твой сын тоже не из богатырей. Однако полюбуйся – сколько наворотил! И слово фараоново, как в старину, равняется самуму в пустыне. Когда желтая земля взвивается к небесам. И летит быстрее птицы.

– У него все чаще болит голова. Пенту не напасется снадобий. Нет, не проходит даром ни поверженный Амон, ни посрамленные жрецы его, ни тайная и явная война с Уасетом!

Снова мимо них проплыл фараон вместе с Кийей. На этот раз она улыбнулась царице. Дружелюбно кивнула. И ладья растворилась в темноте и зареве светильников, перемешанных в праздничном беспорядке.

– Она молода и красива, – как бы завидуя, проговорила царица.

«…Нет, я не скажу ей о том, что думаю, что происходит на этом свете. Когда в государстве случается нечто из ряда вон выходящее – к нему следует внимательно присмотреться. На протяжении двух тысячелетий чего только не бывало! С царицами не только расходились, но порою принуждали их к молчанию. Вечному молчанию на дне Хапи или в волнах Великой Зелени. Однако Нафтита – не просто царица. Она была душою того дела, за которое боролся фараон. Она была и рядом, и в сердце его! И недаром клялся он ей в вечной любви. Когда царица Нафтита, по существу, заточена в Северном дворце, надо повнимательнее осмотреться вокруг и решить, что ушло из Великого Дома вместе с царицей, а что – осталось. Когда на море возникает волна, она никогда не остается одинокой. Рядом уже бегут другие. Какие это волны и в чей борт они ударят?.. Где Пенту? Сейчас очень нужен Пенту…»

– Ты так глубоко задумался, Эйе, что не слышишь моего голоса.

– Неужели, Тии? Почему-то заныла грудь, и я подумал – не от этой ли прохлады?

– Возможно, Эйе. Мне пора домой. Я молю его величество Атона, чтобы сохранил он Кеми и его владыку.

– И я молю, Тии.

Он подвел ее к носилкам. Тии обернулась к нему и почти умоляюще прошептала:

– Не оставляй меня, Эйе.

Жрец поклонился ей глубоким поклоном. Полог, расшитый золотом, закрылся, и здоровенные рабы-эфиопы, окруженные стражами, плавно понесли тяжелые носилки.

На островке веселья

Возбужденный, с румянцем на щеках, его величество сошел с ладьи и направился под Навес раздумий. На полу лежали новенькие циновки и подушки – жесткие и мягкие. На низеньких столиках – холодные гуси, вино в высоких и тонких сосудах, фрукты. Фараон любил, чтобы хлеб подавали в последние мгновения перед едой: пахнущий горячей печью хлеб! Кийа заняла место рядом с фараоном. Потребовала холодной воды и фруктов на меду.

Музыканты высадились на берегу против дворца. Стража безмолвно занимала положенное ей место. Царедворцы тихо переговаривались на аллеях.

– Мне показалось, – сказала Кийа, – что ее величество чем-то обеспокоена.

– Тебе это именно показалось.

– Эйе или нездоров, или тоже чем-то обеспокоен.

– Тоже показалось!

Кийа громко рассмеялась. Схватила его руку и горячо поцеловала ее.

– Очень люблю, – призналась ее величество.

Она вся сверкала: и глаза и лицо. Все тело! Кийа излучала свет, точно солнце. Боже, откуда в ней столько мощи – женской неиссякаемой мощи?! Неужели когда-либо суждено иссякнуть этой светочи, несущей сердцу столько радости? Он мысленно сравнивал ее то с пучком золотого луча во тьме, то со сладчайшей песней, то просто с женщиной во плоти и крови, но рожденной небесами, зачатой там где-то, в самых чистых и высоких сферах…

– Тебе показалось, – повторил он. – Напротив, они были веселы за обедом. Разве ты не заметила этого?

– Наверно, я думала только о тебе.

– Это плохо.

– Думать только о тебе?

– Да.

Кийа удивилась. Она задышала часто-часто. Не могла взять в толк, о чем он говорил. Почему же это плохо, если фараон, если муж – в мыслях ее? В положении соправительницы она должна, она обязана понимать все!

– Режь мне руку, – сказала она с улыбкой, протягивая матовую кисть, чуть тронутую загаром, – режь руку, но я не уразумела твоих слов.

Он взял длинную кисть, взял длинные, тонкие пальцы в свою некрасивую, маленькую руку. Нет, он не видел ничего подобного! Никогда!

– Дорогая Кийа, ты обязана размышлять о делах государственных: мы же теперь не на ладье, а под Навесом раздумий. Обо мне – потом…

– Верно! – вскрикнула она, точно маленькая. – А я и позабыла! Обещаю тебе: здесь, на этом месте, выкинуть из головы все, кроме государственных дел.

Он потрепал ее по щеке. И тут же признался себе, что не встречал никогда таких щек: упругих, нежных, здоровых. «Я счастлив», – сказал он про себя. И долго глядел на нее немигающими глазами…

– Хорошо, – сказал он, тряхнув головой, – мы сейчас выясним одно дело. Я за него строго спрошу.

Фараон приказал перевезти