Собрание сочинений. Том 8. 2013–2015 - Юрий Михайлович Поляков

гравиевой дорожке. Словно дождавшись конца монолога, из-за цветущих куп бочком вышла девушка с милым, но до обиды прыщавым личиком. Гена видел ее вчера мельком в зале и запомнил глаза, испуганно-преданные. Она тоже хотела что-то спросить, поднимала руку, как школьница, подпирая локоток ладошкой, но потом смущалась и опускала. С первого взгляда было ясно: бедняжка влюблена в Вехова до самозабвения, до собачьей преданности, когда невозможно взгляд отвести от хозяина или потерять в порыве ветра его повелевающий запах.

– Это Катя, – представил переплетчик.

– Доброе утро. – Она смотрела на москвича с выжидающей готовностью, мол, что прикажут: хвостом вильнуть или вцепиться в горло.

– Я все рассказал. Геннадий Павлович обещал нам помочь. Ведь так?

– Угу, – кивнул Скорятин, сочувственно разглядывая юницу: мордашка, конечно, простенькая, но фигурка подстрекательная!

– Правда? – обрадовалась она и плаксиво, как, видимо, учили, зачастила: – Простите, я не хотела… на одну ночь… так получилось… спасибо!

– А кто еще знает, что книги выносите из фонда вы? – голосом доброго следователя спросил спецкор.

– Зоя Дмитриевна. Но она не скажет.

– Почему?

– Она тоже иногда берет себе что-нибудь почитать, – пролепетала Катя и опустила глаза.

– Ну и прекрасно!

– Ладно, киса, иди, а то обыщутся! – приказал Вехов, махнув рукой, как дрессировщик.

– Не обыщутся, – улыбнулась девушка, продлевая минуты счастья рядом с повелителем. – Зоя Дмитриевна сегодня на работу не вышла. Она вчера под ливень попала и ногу подвернула.

– Ах вот оно даже как! – Книголюб с уважением посмотрел на москвича. – Все равно иди! Нам с Геннадием Павловичем надо посекретничать.

И она покорно пошла к библиотеке, оступаясь на гравии и часто оглядываясь на Вехова, словно запасаясь им впрок. Тот несколько раз бодро кивнул девушке и даже сделал ручкой.

– А вот скажите, сами вы тоже собираетесь погибнуть под бомбой или где-нибудь спрячетесь? – спросил Скорятин, когда Катино платьице в последний раз мелькнуло меж беленых стволов.

– Я же пошутил.

– В шутку и спрашиваю.

– В шутку? Знаете, я вас вчера слушал-слушал и решил все-таки свалить отсюда. Знакомая евреечка документы оформляет, может вывезти по старой дружбе под видом мужа.

– А как же Катя?

– Она девочка отзывчивая. Не пропадет. Вы-то как посоветуете – ехать или нет? Там в самом деле хорошо?

– Как вам сказать? Жизнь мучительна, даже если все у тебя есть. А, может, от этого еще тоскливее. Во всяком случае, тамошний народ не показался мне особо счастливым. Они, в сущности как мы… Одеты только получше и в очередях не стоят.

– Зачем же вы вчера так расписывали Париж? Сто сортов колбасы, двести вина.

– Людям нужна мечта, иначе из болота уравниловки не вылезти.

– «Болото уравниловки» – это хорошо! Сами придумали?

– Не помню, – раздраженно ответил любимый сотрудник Исидора Шабельского.

– Скажите, Геннадий Павлович, вы в верхах, наверное, общаетесь, ничего про частные издательства не слышали?

– Поговаривают. На днях Петя Старчик конференцию редакторов Самиздата собирал. Что-то там учредили…

– Может, все-таки разрешат? При НЭПе много издательств было. Даже в Тихославле. А у нас теперь ведь вроде как новый НЭП. Так?

– Хотите свое дело организовать, вроде Зелепухина?

– Хочу. Но не вроде…

– Как назовете?

– «Снарк».

– Снарк?

– Да. У Кэрролла есть поэмка «Охота на Снарка».

– Не читал…

– Она еще не переведена.

– И кто же такой Снарк?

– Никто не знает.

– Охотятся, сами не зная на кого? Странно…

– Почему? Разве вы знаете, что такое перестройка и чем она кончится? – Вехов протянул Гене сверток. – Это вам – от меня…

– Нет-нет, не надо!

– Пустяк. Возьмите! У Кати мать-инвалид – руку в конвейер затянуло, и маленький брат. Не выдайте самодуре, смилостивьтесь великодушно!

Произнеся последние слова с усмешкой, переплетчик тряхнул волосами и на прощание одарил москвича своей перевернутой улыбкой. Потом он аккуратно сложил дорожные шахматы и откланялся. Только сейчас Скорятин заметил, что доска-то самодельная и в отличие от магазинной ее можно схлопывать, не вынимая фигурки из гнезд, чтобы потом, открыв, продолжить игру с прерванного хода. Спецкор смотрел вслед уходящему умельцу и дивился затейливости провинциальных умоблужданий.

Зайдя во флигель, Гена принял душ, переоделся во все чистое и, развернув бандероль, нашел там книги в веселеньких обложках, пахнущих свежим клеем: «Санин» Арцыбашева, «Нежная кузина» Ренье и «Параболы» Кузмина.

«Грамотно, на все вкусы», – думал спецкор, листая стихи и выхватывая глазами бледные ксероксные строчки:

У платана тень прохладна. Тесны терема князей, – Ариадна, Ариадна, Уплывает твой Тезей![2]

Он вдруг вспыхнул, затомился, причесался, прыснул в лицо «One Man Show» и решительно направился к Зое, чувствуя в чистом теле нарастающий гул любви. Людей на улицах было мало, они еще в те годы ходили на работу. Попадались дети, пенсионеры да мамаши, будущие – с животами и настоящие – с колясками. Иные прохожие, узнавая знаменитость, светлели лицами, кивали и здоровались. В овощном отделе он купил импортных яблок, чтобы явиться к Мятлевой не занудой, а участливым проведывателем бедной больной. Стоя в очереди, журналист привычно огляделся, запоминая: холодильная витрина мясного отдела была безвидна и пуста, лишь на эмалированных лотках остались потеки старой крови. Гегемоном консервного ряда оказался «Завтрак туриста» с перловкой. За мукой выстроилась угрюмая очередь. В нагрузку к яблокам давали килограмм прошлогодней квашеной капусты. Москвич за нее заплатил, но не взял.

Шагая к Зоиной хрущевке, столичный мечтатель придумал слова, с которыми переступит порог: «Фирма “Заря”. Срочная доставка свежих фруктов и комплиментов». Но, подойдя к ее дому, подняться и позвонить не решился: накатило горячечное подростковое смущение. Полчаса простоял он с кульком под деревом напротив окон. Чтобы собраться с духом, пошел вдоль монастырской стены, кое-где порушенной или подпертой контрфорсами из силикатного кирпича. В некоторых местах старинная кладка как на фундамент опиралась на вросшие в землю огромные гранитные блоки, впритирку подогнанные друг к другу. Арочные ворота обители, смотревшие на Волгу, были забраны сваренными железными листами, выкрашенными в зеленый цвет. На запертой изнутри двери желтела трафаретная надпись «Посторонним вход воспрещен». В пустой грязной нише вместо надвратной иконы торчала опорожненная бутылка водки, неведомо как поставленная туда озорниками. Но обезглавленный изразцовый барабан высокого собора, кажется, начали реставрировать, он весь был в строительных лесах. Обойдя монастырь, Гена вернулся к Зоиным окнам, постоял, отдал яблоки пробегавшему мальчишке-прогульщику и побрел обедать к Зелепухину.

Самого Кеши в заведении не наблюдалось, гостя встретил хамоватый парень в косоворотке. Скорятин, как завсегдатай, взял окрошку, салат, рубец в томате и, конечно, попросил вчерашнего морса. Он по-свойски подмигнул официанту, однако напиток оказался безалкогольным, да еще и сильно разбавленным. Когда подали счет, москвич крякнул – в редакционной столовой такой обед стоил дешевле раз в пять. Уходя,