Конспект - Павел Огурцов

— Не станет она вмешиваться. Наоборот, обрадуется, что дело замяли. Сотрудник редакции обвиняется в хулиганстве. Каково это им, а? Вы еще будете там работать?

— Нет, я туда не вернусь.

— Правильно. Вам не стоит туда возвращаться.

— И без вашего совета порог ее больше не переступлю.

— А расчет?

— А ну его! Они засмеялись.

— Идите, юноша, домой, и спите спокойно. Передайте привет Григорию Петровичу.

— От кого?

— Как от кого? От начальника отделения. Думаю — еще не забыл. Дома отец, Сережа и Галя сидят за столом над развернутой газетой.

— Это ты писал? — спрашивает отец.

— Я писал не то и не так.

— Но тут стоит и твоя подпись.

— Статью переделали, меня не спросив, и мою подпись оставили, меня не спросив.

— Зачем же ты с ними работаешь?

— Уже не работаю.

— Подал заявление?

— Нет, уже не работаю. Совсем.

— И расчет получил? — спросила Галя.

— Нет. И не пойду получать.

— И не ходи, если не хочешь, — отвечает отец.

Через несколько дней я уже работаю у Байдученко, и там с таким пристрастием расспрашивают о Челябинске — хоть доклад делай. В редакции я проработал с гулькин нос — Октябрьские праздники застали меня в ВЭО, и на праздничном концерте запомнились двое эстрадных артистов — Николай Черкасов и еще кто-то, лихо отплясывавшие, подражая Пату и Паташону. О том, что меня приводили в милицию, никому не рассказывал и привет отцу не передал.

22.

О голоде после засухи 21-го года больше знаю по рассказам старших и из литературы, чем по своим детским отрывочным воспоминаниям. О голоде после хорошего урожая 32-го года могу рассказывать сам. Мы знаем, что в голод 21—22 года нам была оказана большая международная помощь продовольствием, и что сейчас наш хлеб вывозят за границу.

Есть хотелось постоянно. По ночам просыпался от того, что снилась еда. Под утро лучше не выходить: на улицах лежат трупы; подъезжает грузовая машина — труп в нее вбрасывают, машина едет к следующему. По случаю пятнадцатой годовщины Октябрьской революции город украшен небывало роскошной иллюминацией, и при начинающемся массовом голоде она возмущала наших отцов, смущала и раздражала нас.

Жизнь моих друзей шла своим чередом: работали, встречались, ходили в кино и театры, и снова комната Клары стала местом наших сборов, разговоров и споров. Мы верили в строительство социализма, а как это совмещалось с тем, что происходило вокруг нас, теперь объяснить не берусь. Наверное, мы не могли не верить, иначе наша жизнь теряла смысл. Я понимал, что отец и все Гореловы иначе, чем мы воспринимают и оценивают происходящее в стране, но никогда с ними не только не спорил, но ни они, ни я не поднимали разговор на эти темы. Отношения в наших семьях у нас не были предметом обсуждения, но, хорошо зная друзей и их семьи, я не сомневался, что и у них установились такие же отношения, как в моей семье, и все мы почувствовали себя неловко, как будто увидели что-то такое, на что смотреть неприлично, когда Изъян вдруг стал жаловаться на несознательность своих родителей. После общего короткого замешательства Токочка сказал Изъяну:

— Ты обратился не по адресу.

— Как ты смеешь так говорить! — вспылил Изъян. — Я же только вам сказал об этом.

— А зачем? — одновременно спросили Клара и Птицоида.

— Но мы друзья или нет? С кем же я еще могу поделиться?

— Есть вещи, о которых не говорят ни с кем! — сказал Пекса.

— По-моему, с друзьями можно говорить обо всем. Если я буду вас подозревать, — какая же это дружба?

— Ах, да не в этом дело! — воскликнул Птицоида. — Ну, как ты не понимаешь? Дело не в чьих-то политических взглядах, отсталости или несознательности... При чем тут это? Просто есть вещи интимные, такие как отношения в семье. О них не говорят. Это трудно объяснить, это самому надо чувствовать.

— Совести надо не иметь, чтобы жаловаться на родителей, — пробурчал Пекса. Изъян молчал, и вид у него был ошеломленный.

А ведь неплохой парень, — тихо сказал мне Токочка. — Мне его даже жалко. У Пексы встречали новый год — наша обычная компания, новые для нас две клариных соученицы и пексина школьная. У пексиных родителей свой домик. Комнаты маленькие, но нам места хватило. Отец Пексы был в дороге, мать посидела с нами до полуночи, и когда я, — к слову пришлось, — сказал, что в детстве встретил на улице Петровского, она рассказала, что они его знали давно, когда и домика этого не было, он у них несколько раз был, и раз даже ночевал.

— Он хороший человек, добрый. Один — меньшевик, другой — большевик, но все равно он хороший человек.

— А после революции вы с ним встречались?

— Петровский был в депо, сам подошел к мужу и даже привет мне передал. Даже не привет, а по-старинному велел кланяться. Сколько лет прошло, сколько событий было, а вот же вспомнил...

Не было обильного стола — каждый принес что мог, были на всех две бутылки домашней наливки, не было бурного веселья, даже его всплеска хотя бы на короткое время, наоборот, было тихо и немного грустно, мы как бы жались друг к другу. Мы не танцевали, да большинство из нас и не умело, мы не пели. Мы не знали, что принесет нам новый 33-й год, и не кричали ему «Ура», только надеялись на лучшее. Разговор шел в группах, кто о чем, общий — начинался и замирал. Кто-то процитировал Маяковского, кто-то стал читать его стихи, но Маяковский не пошел. По настроению пришелся Есенин, за ним пошли русские и украинские классики, и я не ожидал, как много стихов знают мои друзья, а еще больше — девушки. Прочли «Лесной царь» Гете по-русски и по-украински, а я прочитал его по-немецки. Все эти стихи я знал, но вот начали читать поэтов начала нашего столетия, и большинство стихов мне было незнакомо. Оживились, когда Токочка читал Сашу Черного. Лучше всех читала соученица Клары, и среди прочитанных ею стихов были незнакомые — они произвели впечатление, я попросил ее повторить, и они легко запомнились:

Опiвночi айстри в саду розцвiли,Убралися в роси, вiнки одяглиI стали рожевого ранку чекатьI в райдуги барвiв життя одягать.А ранок зустрiв їх холодним дощем,I плакав десь вiтер в саду пiд кущем.I вгледiли айстри, що вколо тюрма,I вгледiли айстри, що жити дарма,Схилились i вмерли.I тут, як на смiх,Засяяло сонце над трупами їх.

Стихи перемежались разговорами, разговоры вытеснили стихи, стали общими, интересными и задушевными. Стало легче на душе, появилось взаимное чувство теплоты и благодарности. На работе боролись со сном и видели, как и другие борются. Клара, Тока и я пошли на концерт Марка Рейзена. Наверное, он был в ударе: пел много, на бис безотказно, и концерт затянулся до второго часа ночи. Еще до окончания Токочка помчался к последнему поезду, а мы с Кларой идем, под обаянием концерта, не спеша, и вдруг видим ребенка, лежащего у стены дома. Ватник с взрослого, шапка-ушанка, сапожки. Нагнулись, присмотрелись, прислушались — дышит. Народ валит мимо. Хоть и оттепель, но ведь зима! А рано утром его могут вбросить в грузовую машину. Растеряно смотрим друг на друга.