Наши нравы - Константин Михайлович Станюкович

очевидно, знал, что все это будет так. Умный мужик, хорошо понимавший людей, не обманывал себя теперь, во время тяжелого раздумья.

«Подлец народ!» — часто говаривал он, и в то же время добивался чести вести дела с «подлецом народом», водить с ним дружбу и оказывать трогательные знаки внимания.

«Пропадешь без них! По чести разве дела можно делать?» — смеялся Савва, рассказывая иной раз по душе, какие дела удавались ему именно благодаря тому, что этот «народ-подлец и за деньги продаст отца родного».

Савва вскочил с постели. В ушах его стоял громкий хохот. Это потешаются над ним, дураком, у которого по усам текло, а в рот не попало.

«Посмотрите-ка на сиволапого генерала! Мужик пускал пыль в глаза: дом не дом, дача не дача, однех мамзелей сколько переменил, денег какую прорву, дурак, просадил, какие обеды задавал, а теперь?»

«И поделом дураку. Очень уж на свое счастие надеялся, а Хрисашка его и усадил!»

А Хрисашка, — представляется Савве, — тоже вышел в генералы и, скотина, персидскую звезду купил. У Хрисашки не дом, а дворец, хотя бы прынцу жить. Хрисашка, не будь дурак, денег не ахает, а всего одну даму содержит. Постройка Хрисашке очистила миллион чистоганом за всеми издержками. У Хрисашки целая свора прихлебателей, всё Саввины друзья-приятели. Сидит Хрисашка после обеда и во все проклятое свое горло хохочет: «А ведь, господа, по правде-то сказать, Савва большой плут был!» — «Большой мошенник!», — вторят ему, присаживаясь за винт по рублю фишка.

У Хрисашки теперь обеды с генералами. У него все свои люди, а он?..

Он, Савва, осмеянный, оплеванный, опозоренный, нищий… Никто не узнает его… Всякий норовит мимо…

Злобно усмехнулся Савва, подзадоривая себя мрачными картинами: «Неужто так-таки и пропасть?»

«На-кось! — прошептал Савва, задыхаясь от злости. — Еще мы поглядим, как-то ты, Хрисашка, урвешь концессию. Сам пропаду вовсе и тебя утоплю!» — мечтал Савва и в эти минуты торжествовал, злобно сжимая свои могучие кулаки.

Но придется ли глядеть?

Если бы ему дали хоть вздохнуть, он бы поправился, но, главное дело, времени мало. Сроки платежей не за горами. Кредит по банкам рухнет, когда узнают, что Савва прогулял дороженьку. В банках догадывались уж, что Савва трещит, и как все загалдят, что Леонтьев ненадежен, мигом начнет все рушиться. Начнется настоящая травля, и тогда полетят клочья уцелевшего богатства.

«Бедные дети!» — вспомнил вдруг Савва.

Но, быть может, не все потеряно? Он поедет к министру и объяснит все его высокопревосходительству. Человека, мол, понапрасну обидели, обещали дело и не дали. Он, конечно, не за себя хлопочет — он человек маленький! — а горько ему, что казна потеряет, если ему не дадут возможности поправиться, так как в государственном банке заложены в миллион пустопорожние земли, не приносящие пока дохода, но если ему дадут средства, то он соберет необходимый капитал и построит на этих землях заводы, согласно обещанию. Такому тузу, как он, нельзя давать падать. От этого интересы казны пострадают.

Но если министр не обратит внимания на слова Саввы, то он поедет к другим лицам. Наконец он найдет еще тропку, верную тропку…

«Хрисашка уж, верно, проторил!» — шепчет ему внутренний голос, и Савва уныло опускает голову на грудь.

В кабинет вошел сын и приблизился к отцу.

Это был красивый юноша лет шестнадцати, очень схожий с отцом, румяный, с бойкими глазами и вьющимися, как у Саввы, черными как смоль волосами.

Андрюша был любимцем отца. Андрюшу баловали, растили в изобилии и неге. Мальчик не видал ни в чем отказа, был избалован, капризен, знал, что он богат, мечтал о служебной карьере и блестящем обществе. Он скрывал от товарищей, что его отец бывший мужик, и когда Савву произвели в генералы, Андрюша был в восторге. Его воспитывали как барина. Андрюша прекрасно говорил на трех языках, играл недурно на фортепьяно, водил знакомство с подростками блестящих фамилий, кутил по трактирам, знал отлично французские шансонетки и мог составить отличный меню. Он два года, по желанию отца, провел в Англии и теперь готовился поступить в университет.

— Ты что это, папа, не в духе?

Савва поднял голову и любовно взглянул на сына. Такой он стоял перед ним свежий, красивый, изящный. Мужицкий сын заткнул бы за пояс настоящего заправского барина. Савва как-то нежно прижал сына к груди и проговорил:

— Дела, Андрюша, плохи. А ты, шатун, где вчера шатался?

— У графа Жоржа был…

— По ночам поздно шатаешься, Андрюша. Пора за ученье!

— Никольский еще не приехал, папа! Он мне писал, что будет на днях.

— То-то! Смотри, хорошенько приналяг… Сам, брат, понимаешь, что нонче надо, чтобы образованный человек был… Я простой мужик, зато ты у меня будешь по всем статьям… Так ли?

Савва опять обнял сына и долго смотрел ему в лицо.

— Что ж ты не одеваешься, папа?

— А вот сейчас!.. Пошли-ка ко мне Тимофея, родной мой!

«Как же я сына-то оставлю без средств. Ведь он у меня привык, родненький, и есть сладко, и спать мягко!..»

Савва стал одеваться, когда явился слуга и доложил, что какой-то писарь просит позволения видеть Савву Лукича.

— Какой такой писарь?

— Не знаю-с. Говорит: из департамента!

— Ну, зови писарька!

В кабинет вошел низенький, худощавый старый, коротко остриженный писарек, с маленьким сморщенным, чистенько выбритым лицом. Он остановился у порога, бросил быстрый лукавый взгляд бегающих глазок на Савву Лукича и, поклонившись, проговорил тоненькой фистулой с таинственным видом:

— Я к вашему превосходительству с маленьким делом!

— Подойди, подойди, писарек. Какое такое твое дело?.. Я что-то твое лицо запамятовал… В департаменте служишь?

— Точно так-с, но только я в откомандировке при Егоре Фомиче состою…

— Вот как! Садись, писарек… как звать-то тебя?..

— Ипатом Алексеевым…

— Садись-ка, Ипат Алексеич… Гостем будешь…

— Помилуйте… Я и постоять могу…

— Садись… не ломайся, милый человек… В чем дело-то?

Старичок писарь сел и сказал:

— Слышал я, Савва Лукич, что будто Хрисанф Петрович от вас дорогу отбили…

— Ну?..

— И вы, Савва Лукич, будто теперь, невзирая на обещание Егора Фомича, должны остаться без постройки!..

— К чему это ты гнешь, Ипат Алексеич… Вижу по твоей роже, что ты человек умный, а не смекаю, куда ты гнешь…

— А к тому я, Савва Лукич, ваше превосходительство, гну, что не извольте вы об этом деле сокрушаться. Дело это, хотя и как будто кончено, а вы не извольте сокрушаться.

Старый писарь говорил серьезным, таинственным шепотом, значительно взглядывая на Леонтьева. Леонтьев усмехнулся и проговорил:

— Смеешься, что ли, ты, Ипат Алексеевич, а ли с ума спятил?