Прокурор - Анатолий Безуглов

Захару Петровичу было больно смотреть на этого угрюмого паренька, который под конвоем уходил из зала суда отбывать пятилетний срок. Еще одна сломанная судьба, думал тогда Измайлов. Поведение Пузыря не давало оснований надеяться, что наказание послужит ему уроком на всю жизнь. Казалось, парня нельзя было пронять ничем.

Каково же было удивление Захара Петровича, когда года через три пришло письмо от Гусарова. Оказывается, он не забыл ни единого слова из того, что говорил ему прокурор. О ложной романтике «рыцарей ночи», о бесчеловечных, жестоких законах уголовного мира. Николай писал, что молчал на допросах и в суде, потому что считал постыдным выдавать своих товарищей, пусть даже они подонки и трусы. «Это факт их биографии», — как выразился Гусаров. Но он-то сам понял, что таким людям нельзя давать и кончика пальца — отхватят всю руку. Парень опомнился, сомнений в этом не было. Трясина не затянула его.

Домой Гусаров не вернулся. Работал на лесозаготовках в Приморье, потом женился, осел в небольшом городке.

Изредка в почтовом ящике Измайловых оказывалось письмо из далекого края, написанное крупным твердым почерком. Его обычно читали дома все.

Однако посылка от Николая пришла впервые.

Когда Захар Петрович вскрыл дома фанерный ящичек, в душе шевельнулось что-то теплое. Гусаров прислал то, что давно хотелось иметь Измайлову. В последнем письме Захар Петрович обмолвился, что его интересует экзотический материал для деревянных поделок, а больше всего маньчжурский орех.

Николай знал об увлечении прокурора, более того, пристрастился к нему сам и часто спрашивал совета. Захар Петрович щедро и с удовольствием делился с парнем своим опытом, послал ему месяца полтора назад несколько своих деревянных скульптур.

И вот перед Измайловым лежало целое богатство, из которого можно было натворить массу удивительных изящных вещей, которые украсят любой дом, чаши, вазы, подносы, светильники, шкатулки, рамки.

Захар Петрович запустил руку в ящичек, перебирая крепкие, чуть маслянистые на ощупь орехи, по виду схожие с грецкими. Он не удержался, тут же достал ножовку и распилил орех. Срез напоминал кружево, тончайшую резьбу по дереву искусного мастера.

Но радость тут же погасла.

«Для кого, для чего все это теперь, — с тоской подумал Захар Петрович. В квартире стояла могильная тишина. — Хоть бы звереныш какой-нибудь шевелился».

Он вспомнил, как они втроем — Галина, Володька и Захар Петрович возились с Курлыкой, как радовались, когда птица освоилась с протезом и чинно зашагала по паркету — тук-тук, тук-тук.

Галина говорила, что общение с животными успокаивает психику. Одинокие люди, перенесшие инфаркт, непременно должны завести дома кошку или собаку. Это помогает. Если нет ни собаки, ни кошки, шансов скоро «сыграть в ящик» значительно больше.

Есть не хотелось. Он прошелся по комнатам. Почти каждая вещь напоминала о жене. Гардины… С какой любовью она выбирала материал в магазине. Серебряные молнии на фиолетовом фоне. Шкатулка, которую Захар Петрович сделал из карельской березы. В ней Галина оставила сережки, кулон, два кольца — его подарки. Туда же он положил и ее обручальное кольцо, которое было демонстративно оставлено на столе.

Захар Петрович не выдержал, спустился этажом ниже и нажал на кнопку в дверь Межерицких.

Их не было.

«В Матрешках», — подумал Измайлов. И снова поднялся к себе.

Как прошел вечер, он не помнил. Воспоминания накатывались одно на другое. Их знакомство с Галиной под Сыктывкаром… Свадьба в Хановее…

Прогулка с женой и маленьким Володей по лесу, когда они в жаркий июльский полдень собирали в туесок пряные багровые ягоды земляники. Черники в том году почему-то уродилось мало, но им повезло — напали на богатый черничник. Сынишка набивал рот терпкими ягодами, и казалось, что он испачкался чернилами.

А потом сидели на поваленной березе, с аппетитом уплетали нехитрую еду — картошку в мундире, сало, огурцы.

Было очень светло, солнечно. Фенологи называют июль «пиком света», а Захар Петрович считал, что июль еще и «пик ягод и цветов». Яркие голубые незабудки, золотые бубенцы купальниц, белые россыпи ромашек, розово-дымные заросли иван-чая.

«Неужели это прошло навсегда? — думал Измайлов, лежа на диване. Может, то время было также пиком нашего счастья? Что ждет меня впереди?»

Он так и не перебрался в постель, а, укрывшись пледом, забылся зыбким тревожным сном, где снова и снова являлись Галина, Володька, и все смешивалось — село Краснопрудное, Москва, Сыктывкар, Хановей и Зорянск.

Дубровск ему не снился.

Звонок в дверь показался Измайлову тоже сновидением. Он открыл глаза и в сером дождливом полумраке утренних сумерек не мог понять, что происходит.

Но звонок раздался снова. Робкий, короткий.

Захар Петрович вскочил с дивана. С замирающим сердцем прошел в коридор: неужели Галина?

На пороге стояла мать. С мокрым чемоданчиком в руках.

— Захар! — Она обхватила его шею сухонькими, но еще крепкими руками.

Мокрая косынка щекотала его щеки. Он вдруг почувствовал облегчение рядом родной, близкий человек.

— Мама! Неужели ты? — Он расцеловал ее лицо, все в капельках дождя. Это точно был дождь — мать не любила плакать.

— Твоих не разбудим? — тихо спросила она, когда Захар Петрович, притворив входную дверь, стал помогать ей снимать плащ.

— Проходи, — не ответил он на вопрос. — Что же ты без телеграммы, без звонка?

— Не знаю. — Она долго и тревожно смотрела прямо ему в глаза. Захарушка, милый, что-то у меня сердце болит за тебя. — Она положила руку на левую сторону груди. — Вот уже несколько дней все из рук валится… А вчера не выдержала, бросила свое хозяйство и на поезд…

Он обнял ее за плечи, повел в комнату.

О своих неприятностях Захар Петрович матери ничего не писал. Ни полслова.

Далеко от Зорянска, в Южноморске, в кабинете директора сувенирной фабрики Зарембы проходило совещание.

Фадей Борисович начал его торжественней обычного.

— Товарищи, собрал я вас, можно сказать, по очень приятному поводу. Вышестоящие инстанции решили, что коллектив нашего предприятия заслужил того, чтобы о нем рассказали по нашему областному телевидению. Будут снимать фильм.

Заремба поправил галстук и, оглядев присутствующих, спросил:

— А ведь наши рабочие действительно заслужили это, не так ли? — И, не дожидаясь ответа, сказал: — Так! Именно! Мы с вами, если можно так выразиться, только мозг. Даем направление. Но, сказать по чести, товары для народа творятся руками простых тружеников фабрики. Им и хвала. Им и спасибо.

Тихо шумел кондиционер, в комнате стояла тишина. Даже фикус, стоявший в углу, казалось, прислушивался к словам директора.

— А теперь разрешите представить вам Флору Юрьевну Баринову. Заремба указал на девушку в ослепительно белой кепочке с крошечным козырьком, очень мило сдвинутой набок, в шелковой блузке и синих атласных брючках, присобранных на щиколотках. На ногах у нее были кроссовки, в руках — блокнот и шариковая авторучка. Через плечо висел фотоаппарат.

Баринова чуть приподнялась со стула.

— Представитель областной телевизионной студии, — продолжал Фадей Борисович. — А это наш главный специалист — Герман Васильевич Боржанский…

Лет пятидесяти пяти, с крупной головой, рыжей бородой и потухшей трубкой в зубах, Боржанский, не вставая с места, чуть улыбнулся и поправил:

— Главный художник.

— А дело у нас какое? Художественное, — заметил директор.

Баринова что-то чиркнула в блокноте.

— Начальник специального экспериментального цеха, мы это подразделение обычно называем СЭЦ, для краткости, — объяснил Заремба, Евгений Иванович Анегин. Лихой казак и прекрасный организатор производства…

Начальник цеха, с которым в свой приезд беседовала Гранская, поднялся и вежливо поклонился.

— Вот это да! — восторженно вырвалось у девушки. — Просто превосходно! Онегин, Пушкин, творчество! Представляете, как это можно будет обыграть?!

Начальник СЭЦ пробасил:

— Только не Онегин, а Анегин.

— Все равно, — сказала Баринова, и ее авторучка забегала по бумаге. Зритель сразу запомнит… Первая находка!

— Завтра вы сможете сами познакомиться с другими нашими командирами производства, — повернулся к девушке Заремба. — Вы просили меня об этом, не так ли?

— Да, да, — ответила Баринова.

— А сейчас перед вами люди, которые осветят наше главное направление. Стратегию, так сказать, и тактику!..

— Из какой вы редакции? — поинтересовался Боржанский, посасывая чубук трубки.

— Общественно-политической. — Видя, что ответ не совсем удовлетворил главного художника, Баринова поспешно сказала: — Я хотела бы пояснить. Вернее, познакомить со своим замыслом…