Черная шаль - Иван Иванович Макаров

открытую дверь сеней. Слышно, как в избе поднимают и несут что-то очень тяжелое.

— С головы, с головы бери, — сказал кто-то басом.

Несут… Вот в уровень человеческого роста показываются из двери ноги Алексея.

Савёл вскинулся, отчаянно затряс головой и опять оцепенел.

IV

Конец третьей части этой хроники написан Прасковьей Горяновой совсем не в плановой последовательности, как первые части. Вернее, она ею не написана вовсе, если не считать отрывистых, разрозненных записей, которые мы здесь приводим.

Одна из этих записей, которая почему-то выделена под особый заголовок — «У Петрушиной могилы», вдруг обрывается восклицанием, обнажающим всю боль ее, тяжкую обиду, а главное — неуверенность, боязнь создать теперь снова картину прошлого, боязнь вызвать в своем тюремном заключении призрак этого минувшего.

«Не могу я больше писать об этом! — восклицает Прасковья в этой главе — «У Петрушиной могилы». — И не хочу я теперь вспоминать. Чего же ради мне бередить мой страшный нарыв, который теперь уже вскрыт, выдавлен и забинтован! Я раскорячилась, уцепилась, думала, что вся жизнь уперлась в меня, в бабу-дуру, ожидала, что церемониться она будет со мной, уговаривать меня начнет, как невесту богатую: «Встань, Прасковья, поди, касатка, поди, родная». А она, жизнь-то, обошла меня, отвернулась от меня, а пожалуй, что и вовсе не заметила меня, раскоряченную дуру».

У Петрушиной могилы

Тишина, которая царит сейчас у меня в камере, до того мне тяжка, невыносима, до того она напоминает мне тогдашнее мое одиночество, когда увезли Алексея Мысягина-Клемашева, когда тут же вскоре в сенцы вошел Петруша и вызвал меня к себе.

Одет он был уже не в военное, а в сермяжное полукафтанье, на нем были широкие солдатские сапоги и, что совсем отличало его и выдавало с головой, — это большая бобровая шапка.

Я сразу же догадалась, что Петя решил скрыться, что все наше дело окончилось, отцвела наша безрадостная весна.

Только — шапка! Зачем же такую шапку, бобровую, отличительную, выдающую с головой, надел на себя Петруша?

— Петя, — говорю я, — зайди, родной, в избу.

— Нет! Все равно, мама, тут.

«Все равно»! «Все равно»! Вот именно, что все равно уже стало ему теперь.

— Петруша, — спросила я, — как же тут-то? Орудия всякие, все?

А он мне… Только и всего:

— Э-э, мама!

Да и я-то вскипела на это его «Э-э, мама!».

— Зачем же было затевать все? Чем же оправдать все кровопролитие?

— Оправдать? И оправдывать не нужно, мама. Ведь нельзя же, чтоб сто тридцать миллионов крестьянства так вот сразу.

Чего — «сразу»? Как понять эти его последние слова? Да уж и мне в тот час не до расспросов было.

— Петруша, — говорю я, — ты как хочешь, а я тебя благословлю. Зайди в избу. Там ведь лежал твой отец.

— Что же? Благослови, мама. Только… не надо, не надо в избу. Тут…

Но ведь какие извороты имеет жизнь! Мне вот писать и вспоминать о том, как скрылся Петруша, ушел невесть куда в своем сермяке и в бобровой шапке, а жизнь-то, а постороннее-то как раз до того противоположно всем моим настроениям, что и смешно мне, и срамно.

На тюремном дворе у нас в эти дни настоящая комедия представляется арестантами. У нас есть лошадь тюремная и осел. Арестанты пронюхали, что кобыла наша — в охоте. И вот, как только с водой приедут на двор, тотчас же арестанты тащат к лошади нашего осла и хотят его случить с кобылицей. Подсаживают его, подталкивают, а он орет, вопит.

Иль уж у жизни вся мудрость к тому и свелась, чтоб осла с кобылой случить?

Говорят, что от осла с кобылой родится лошак, а уж от лошака не родится никто.

После ухода Петруши вошла я в опустелую избу да и сразу почувствовала, что ничего-то мне теперь не осталось. Уходить, уходить и мне надо. Куда? Куда? «Все равно». Уходить, да и конец.

Только замечу: не найдется ли у кого такой силы, такой силы, такой решимости, чтоб, покидая свой дом, гнездо свое, не утащить зачем-то, к чему-то хотя бы соломинку, хотя бы пушинку.

А что мне было взять? Не мило все, не нужно все, чужое все. А взять все-таки нужно. И все-таки я взяла.

Когда Алексея Мысягина-Клемашева поднимали и выносили, то опрокинули Петрушин ящичек и рассыпали папиросные гильзы, запачканные в крови. Этих гильз-то я и подобрала с полу десяток и сунула себе за пазуху. Потом подошла к двери и в последний раз оглянулась.

Тут я заметила на чулане, на гвозде, фуражку Савёла Марченко, которую он забыл.

Я вернулась, сняла ее с гвоздя, отрезала большой ломоть хлеба, посолила его, сунула в картуз и вышла из своей избы.

Хотя растерянность мной вконец овладела, я еще не знала, куда мне идти и зачем именно куда-то мне идти, хотя я в тот же вечер, покрутившись без толку по полю и по лесу, снова вернулась и, между прочим, зарыла нашу пушку «матрешку», — но уж в избу я не заходила больше да уж и не к чему было приставлять отрезанный ломоть.

Да и описывать совсем не стоит те несколько лет, которые я бродила по свету нищенкой и сестрицей христовой, на чужих хлебах, по чужим ночлегам. Да и какой смысл был в этом моем бродяжничестве! Разве только лишь то, что казалось мне все время, будто я никому и ничему не подвластна, ни от кого не зависима. Иногда мне даже казалось, что только таким способом, то есть бродя каликой перехожей, где слезами, где хитростью вымаливая себе кусок хлеба, только таким образом и могут люди окончательно раскрепоститься от всей зависимости и обрести хотя и горькую, но настоящую свободу.

На первых порах моего бродяжничества у меня не было никакой цели, а так… иду-бреду полями, лесами, перелесками — того лишь направления и держалась, чтоб ветер не дул в лицо.

Да уж, видно, не может быть так, чтоб человек бесцельно куда-нибудь брел. Вот и у меня появилась цель. К Горяновым я была выдана от Ереминых. Ереминых была всего лишь одна семья в селе, и та вскоре после моего замужества переселилась в Сибирь, куда-то в Канский уезд.

Я так и решила, что и Петруша мой не иначе как туда возьмет направление. Вот и запало в голову мне. Пешком, с мешком да с посошком брести в этот самый сибирский Канский уезд да и поискать, не осталось ли там кого из моих родных и не там ли мой Петруша. Да и двинулась напрямик,