Черная шаль - Иван Иванович Макаров

что он мне еще малюсеньким-премалюсеньким лепетал. И не сказочка, а путаница какая-то детская. И вот я одна, чужая Алексею сельская баба Прасковья Горянова, плакальщица, плакальщица, у которой уже давным-давно высохли все слезы, принялась вдруг лепетать, не обращая внимания на Николая, эту самую сказочку, этот детский вздор-путаницу, вместо нашего сельского причитанья. На улице — тишина, в избе — тихо, и я говорю мертвому Алексею тоже тихо да редко:

«Жил-был Старичок-буровичок да Старушка-вострушка. Ау, слышишь ли, родной? Старичок, говорю, да Бабушка-вострушка. Было у них полотенце холщовое, на нем вышит петушок — золотой гребешок. Ну вот, жили да были.

Вот приходит к ним Весна-красна в ситцевом платочке — голубое поле, лазоревые цветочки. В оконце постучала. «Здравствуй, Старичок-буровичок, здравствуй, Бабушка-вострушка! Я Весна-красна. Подарите мне полотенце с петушком — золотым гребешком». Сказала и ушла.

Взяли старички полотенце, за порог выбежали, — нет Весны-красны.

Ау! Весна-красна! Ау… ау!

Нет и нет. Думали старички, гадали боровички и порешили посеять полотенце с петушком. Выкопали грядку и посеяли. И ну поливать его, и ну полоть, и взошло-расцвело полотенце голубыми цветиками, лазоревыми петушками — золотыми гребешками.

И выросла у них на грядке репка. Не большая репка, не малая, — с дом. Что с репкой сделать старичкам-боровичкам? Дергают ее — не сдернут, рубят — не срубят, а репка все толще, а репка все больше.

Тут Старушка-вострушка нашлась: взяла да и облила репку кипятком. Ау, Алешенька, лопнула, сказываю, репка-то! И вышел из репки мужик-мужичок. Из полотенца — репка, а из репки — мужик-мужичок, неразумна голова.

— Здравствуйте, старички-боровички! Где мой дом? Где мне жить?

— Здравствуй, здравствуй, мужик-мужичок, неразумная голова! Вот тебе дом.

— Нет, старички-боровички, тот не мой дом, мал мне ваш дом. Свой я построю дом, из ветров построю, из воды, а облаками покрою.

— Строй, — отвечают старички-боровички, — свой дом из воды, из ветра, мужик-мужичок. Покрывай облаками, неразумная голова. Бог тебе на помочь!

Вот вырыл мужик-мужичок яму, большую-пребольшую, согнал в нее все моря, все реки, пошел ветра загонять, неразумна голова. Год прошел, другой прошел. Приводит мужик-мужичок ветра под уздцы: один ветер красный, другой — синий, третий — зеленый, четвертый — голубой.

Ау, Алешенька! Голубой, говорю, четвертый-то был ветер. Голубой-голубенький.

Толк их, всех четырех, в яму. Глядит, а там воды — ни капельки. Пока ветра ловил, моря-реки разбежались».

Вот столько, помнится, и успела я ему рассказать свою притчу-сказочку. На этом и кончилась вся тишина и в селе и в избе. Народ бежит, крики, шум. Слышу, кричат:

— Приехали! Приехали!

Николай проснулся.

— Прасковья, кто приехал?

И я ему:

— Кто приехал, Николай?

Был у нас в селе подводный матрос Аниска Паршенков, молодой, бравый плясун. Он и в комбеде у меня самым верным был, он же лише других с большевиками бился вчера. Он первый и обнаружил, раскрыл ту непоправимую прореху в наших рядах, через которую все Петрушино дело оказалось пустоцветом.

Аниска этот первый нарушил строгие условия, на которых Петруша согласился впустить к нам в село Савёла Марченко с пятерыми своими товарищами за телом брата Алексея. (Только теперь я учла: до чего же Савёл Марченко обо всех наших событиях был осведомлен, тогда как мы о них ничего ровнешенько не знали!)

По условию, они допускались с оружием, но без патронов, а главное — никому ни с кем ни слова. Разрешено им было отвечать только на наши вопросы, чтоб не случилось агитации с их стороны. Это вот условие и нарушил наш матрос Аниска.

Пока Савёл Марченко договаривался с Петрушей в волостной управе, пятерых его товарищей наши окружили со всех сторон. Все они были с яркими красными бантами. Четверо из них — мужики из соседних сел (по-моему, нарочно таких товарищей привез с собой Савёл Марченко, чтобы наши воочию увидели, против кого мы идем), а пятый оказался тоже матросом, в форменке, в бескозырке, на которой была алая лента сверх черной, матросской. К нему и сунулся Аниска:

— Братишка, с какой ты коробки?

— Я — с сумбарины.

— С сумбарины?! С какой?

— С «Пантеры».

— С «Пантеры»?! Бра-атишка! Да ведь ваша «Пантера»… Да ведь я с «Рыси». Сам-то я с «Рыси»! «Рысь»-то нашу, чай…

Тут и прорвало его. Орет, вопит благим матом. Обниматься лезет.

— С «Рыси» я, браток, брато-ок, годок ты мой! С «Рыси» я! Кто же нас с тобой стравил теперьча?

А у того и вылети слово-воробей:

— Эсеры да кулаки, вот кто!

Тут вот и завыли наши, тут вот и треснула вся наша армия на две половины. В тот день, после отъезда Савёла Марченко, у нас и произошла повальная расправа с хохловскими, с Аниской во главе.

Только меня уж в то время не было в Журавинке, и вместо всей этой расправы я опишу лучше свои последние часочки у родного, у насиженного гнезда.

Петруша дал мне распоряжение и о теле Алексея Мысягина-Клемашева, и о Николае. Сама же я и привела Савёла и его товарищей к своей избе. А за ними — целая толпа.

Все остались наружи, в избу со мной вошел один Савёл.

Вошел, сразу же у дверей нарочно повернулся лицом к чулану, чтобы не глядеть в передний угол, где лежал покойник. Потом Савёл снял с себя фуражку, повесил ее на гвоздь, замер да и остался так стоять, не оглядываясь.

Я про Николая ему говорю:

— Приказано вот этого товарища, Николая Парфеновича Лебедева, с тобой, Савёл, отпустить.

Точно разбудила я его. Он мгновенно повернулся к мертвому брату и спросил шепотом:

— Он?

— Он, — тоже шепотом ответила я.

Савёл медленно подошел к мертвому, осторожно, одними пальцами потрогал его лоб, потом руки, сложенные на груди, опять выпрямился — и застыл, не спуская глаз с брата.

Все делалось молча, хоть и большая толпа глазела на улице, но событие всех придавило, и все молчали.

Пришла Маня Казимирова, закутанная в свою черную шаль. Михайло Кренев подъехал на большой рессорной телеге, на своей лошади. Я молча разостлала на ней свою огромную перину и подушки, на нее перенесли и уложили Николая. Маня Казимирова поправила подушки, чего-то шепотом спросила у Николая, тот улыбнулся и кивнул ей.

Она села рядом с ним, а Михайло — по другую сторону, за кучера.

— Сам отвезу, — тихо проговорил он, не оглядываясь на Николая, — Сдам на руки, а там хоть и казнить меня велишь. Кулик — невелик…

В избу вошли люди поднимать покойника. Я снова вышла на улицу, за мной следом вышел и Савёл, забыв фуражку. Товарищи его стоят тут же у дверей. Немного поодаль — наша беспорядочная толпа. Молчат…

Савёл все время глядит в