О Михаиле Кедрове - Михаил Смирнов

И вот мы живем на даче, идет к концу 1911 год. Скоро рождество. Мне только что исполнилось восемь лет, и я заметно повзрослел. Мы, трое братьев, с нетерпением ждем приезда отца из Петербурга. Ведь мы так долго не видели его. Иногда мы получали от него письма с детскими, им самим придуманными рассказиками — небольшие листики тонкой бумаги, исписанные мелким, бисерным, почерком. На письмах стоял жирный лиловый штемпель тюремной цензуры. Теперь я уже хорошо знал, за что отец был посажен в тюрьму — за то, что боролся против царя, за то, что выдавал запрещенные царскими властями книги. Среди них были и книги Ленина. Должно быть, именно в те годы, вслушиваясь в разговоры взрослых, я снова услыхал это имя. Вот и сейчас мать говорит, что отец задерживается в Петербурге, чтобы устроить какие-то дела, касающиеся закрытого полицией издательства «Зерно». Отец приехал в конце декабря, как раз в сочельник. Наверное, когда он рассказывал матери о судьбе некоторых припрятанных им в Петербурге книг, печатавшихся в «Зерне», я снова услышал имя Ленина — ведь это о его книгах и рукописях так беспокоился отец, пока отбывал тюремное заключение.

Как-то раз, много позднее, в марте 1918 г., когда мы с отцом переезжали из Петрограда в Москву вместе со всем Советским правительством, одна наша хорошая знакомая (Валя Суздальцева) сказала про нас, кедровских мальчиков: «Они коммунизм впитали с молоком матери». И это была правда: революционные рассказы, разговоры и песни, с тех пор как я себя помню, слышались постоянно в нашей семье. Немудрено, что уже с раннего детства мы были заражены революционной романтикой. В такой духовной атмосфере имя Ленина вызывало у нас необычное ощущение — ведь оно произносилось родителями не так, как все другие имена, а с особым, подчеркнутым уважением, как-то торжественно. Детское ухо очень чутко. Оно улавливает малейшие оттенки, которые взрослые часто даже не замечают.

Летом 1912 г. отец часто ездит в Румянцевский музей заниматься медициной. Начал он изучать ее еще в тюрьме. У него в тюремной камере был даже человеческий череп, пугавший надзирателей. До этого он окончил ярославский Демидовский (юридический) лицей и учился в консерватории. Теперь ему захотелось стать врачом.

Живем мы по-прежнему в Перловке, на даче, где в 1905 г. формировались рабочие боевые дружины… Я бегал смотреть военные маневры, которые проводились по случаю 100-летия Отечественной войны 1812 г.

Осенью начались у нас сборы и отъезду в Швейцарию. Отец получил заграничный паспорт для себя и всех членов нашей семьи. Но уже в Берне нас ждало уведомление московского полицмейстера о том, что заграничный паспорт отцу был выдан по ошибке, что отец должен был находиться под наблюдением полиции и поэтому полицмейстер просит его срочно вернуться в Россию.

По-видимому, не сработала полицейская бюрократическая машина царизма: извещение в Москву из Петербурга шло, вероятно, более года после отбытия отцом положенного срока тюремного заключения. Отец ответил, разумеется, отказом вернуться в Россию, и с этих пор наша семья стала эмигрантской, вернее, полуэмигрантской, поскольку покинули Россию на «законном основании», хотя с «законностью» отцу просто повезло. Вот уж справедливо сказано: «Нет худа без добра».

Перед выездом за границу мы на несколько дней остановились в Петербурге у Подвойских. У них в 1911 г. родился сын Лева. Потом мы на несколько дней остановились в Пскове у дяди Эдуарда, другого маминого брата, он жил со своей дочкой Лялей, которая была немного старше меня.

Мне хорошо запомнился момент пересечения русско-германской границы. Вершбалово было последней русской станцией, Эйдкунен — первой немецкой. При этом у меня сжалось сердце, как будто я расставался с самым близким мне человеком. Так начиналась у меня тоска по родине, которая продолжалась в течение всех лет, проведенных в Швейцарии. «Когда же мы вернемся назад?» — думал я тогда.

В конце осени 1912 г. вся наша семья — отец, мать и трое ребятишек — приехала в столицу Швейцарии — Берн. Здесь знакомимся с семьей Шкловских. Они живут на Фалькенвег, 9, на первом этаже, в центре города, недалеко от вокзала. Здесь у них бывал Ленин.

Григорий Львович — небольшого роста, худощавый, с острым носом. У него три девочки, младшая — рыженькая Женя — примерно одного со мной возраста. Имя Ленина иногда упоминается в разговорах. Шкловские рассказывают, что он очень любит детей, а своих у него нет. Девочки нам сообщили по секрету, как величайшую тайну, что иногда Ленин приходил, когда родителей не было дома, и они вместе с ним устраивали веселые и шумные игры, строили «баррикады». Но к приходу родителей все оказывалось в порядке и никаких следов от проходивших недавно «сражений» не оставалось.

Почему-то образ Ленина становится теперь более ощутимым, словно я Ленина уже где-то видел. Иногда Шкловские бывают у нас на самой окраине города, в маленьком домике на Мурифельдвеге. Мы ходим по окрестностям Берна, поднимаемся на гору Гуртен, гуляем по лесу Бремгартен, пьем воду из холодного ключа Гляссбруннен. Позже, когда Ленин поселится в Берне, он не раз посетит эти места.

…О Шкловском и его девочках я вспомнил совсем недавно, когда при чтении XXXVIII Ленинского сборника случайно наткнулся на запись, сделанную во время беседы Ленина с Г. Л. Шкловским, которая состоялась в 1920 г.: «Поговорить еще с Енукидзе (секретарь ВЦИК. — Б. К.), нельзя ли для детей Шкловского достать обеды (в виде продуктов) из столовой СНК». И я подумал: наверно, беседуя со Шкловским, Ленин в тот момент вспоминал, как много лет назад он играл с его детьми в их бернской квартире.

Впервые я увидел Ленина летом 1913 г. Мы переехали на другую квартиру, поближе к университету, где учился отец. Живем теперь на Мульденштрассе, 57, на третьем этаже, тоже на самой окраине города, около леса Бремгартен. 1 Мая первый раз я участвую вместе с родителями в демонстрации, идем под Красным знаменем в колонне большевиков («отдельно от этих меньшевиков», как выразился отец). Поем революционные песни. Накануне на шапирографе были размножены тексты некоторых песен. Я помню, что тогда впервые прочитал написанную бледными лиловыми чернилами песню «Смело, товарищи, в ногу». Писавший сделал ошибку — в тексте стояло:

В царство дороги свободуГрудью проложим себе.

Без исправления падежей слова «дороги» и «свободу» были переставлены. А в самом конце слово «гнет» я прочитал как «шлем»:

Свергнем могучей рукоюШлем роковой навсегда.

Я даже нарисовал большой шлем с конским хвостом (какой я видел на картинке, где был изображен пушкинский Руслан, сражающийся с Головой). А по шлему со всей силой ударяет сжатая в кулак громадная рука рабочего. Так мне тогда образно представлялось свержение царизма.