Она под запретом (СИ) - Салах Алайна

Арсений продолжает на меня смотреть, требуя ответа, и сама того не ожидая я начинаю лепетать:

— У нас с ним был разговор накануне. Но я ничего особенного не сказала. Только правду. Что если человека тянет к другому, то честнее будет расстаться.

— А под другим человеком ты конечно подразумевала себя?

Я сглатываю. Разговор свернул совсем не туда, куда я хотела. Если все вывернуть так, как делает это Арсений, выходит, я повинна в расставании Луизы и Дани.

— Можешь не отвечать. Я знаю Данила больше десяти лет. Он бы не бросил сестру без дополнительного стимула, — сощурившись, Арсений понижает голос до странно-пугающей тональности: — Кто дал тебе право разбрасываться такими советами и влезать в чужие отношения, Аина?

Мне неуютно. Для чего он меня обвиняет? Чтобы выставить меня плохой и никчемной? Я никому не желала зла.

— Я всего лишь сказала правду.

— Правда очень избирательна в твоем случае, — Арсений снова тянется к столу и берет свой телефон: — Если ты не считаешь себя предательницей, то тебе не составит труда позвонить сейчас сестре и повторить ей то, что ты сказала парню, за которого она собиралась замуж. Что ему нужно ее бросить.

— Я не собираюсь никому звонить, — ведомая желанием себя защитить, я вскидываю подбородок и обнимаю себя руками. — Тогда я сказала все на эмоциях, потому что мне было плохо. Луиза никогда не любила Данила. Она сама сказала, что соблазнила его ради шутки. Через пару недель она найдет себе нового парня и обо всем забудет. Она спокойно отпустила Даню и даже пожелала нам счастья.

— Вот какую удобную картину ты нарисовала себе в оправдание, — Арсений криво усмехается, но уже в следующую секунду его лицо превращается в ледяную маску: — Моя сестра влюблена в Косицкого еще до того, как ты успела появиться в нашем доме. Пока ты стоя здесь придумываешь тысячу способов, как облегчить свою совесть, она ревет в Одинцово, оплакивая свою разбившуюся мечту.

Пол резко уходит у меня из-под ног, а потолок начинает кружиться. Мне не хватает воздуха. О чем он говорит? Луиза сама призналась, что все делала ради шутки… Все эти годы у нее была куча парней…

— Она сама мне сказала…

Слова Арсения как гвозди, выстрелами вонзающиеся мне в грудь. Я вздрагиваю от каждого.

— Для человека, требующего к себе постоянного внимания, ты не слишком озабочена наблюдением за другими. Луиза лучше рук лишится, чем признается в своей уязвимости. Она годами ждала, пока Данил натрахается и обратит на нее внимание.

— Но… — ноги обмякают во второй раз за утро, и я машинально начинаю пятиться к креслу. — Но… Данил сказал, она знала про то, что я… Про мою симпатию. И все равно позволяла ему меня отвозить.

— А что ей было делать? Прятать его и сходить с ума от ревности? Она тебя любит и доверяет. В этом смысле Луиза полная дура, — Арсений снова подносит к губам бутылку и отпивает. В его голосе отчетливо слышны безысходность и сожаление. — А я не мог запретить вам общаться.

Глава 57

— Я ведь понятия не имела… — сиплю я, уставившись перед собой. — Я бы никогда не сказала так, если бы знала… Просто в тот день я была разбита… Мне казалось, что весь мир настроен против меня. Годовщина смерти мамы — тяжелый для меня день, а всем было наплевать. Ты не приехал, а Луиза и Петр вели себя так, будто пришли на обычный ужин.

Арсений встряхивает головой, будто чему-то удивляется, опускает глаза в пол и снова смотрит на меня.

— Это послужило тому, что тебя прорвало? Потому что моя семья повела себя не так, как тебе хотелось? Горевали не так, как ты?

— Просто ты понятия не имеешь, каково это — лишится мамы, — цежу я, стиснув зубы.

— Когда отец выкинул мою мать из дома, Луизе было всего пятнадцать, — холодно произносит Арсений. — Несмотря на то, что матерью она была откровенно хреновой, после ее отъезда сестра каждую ночь ревела в подушку. Взять ее с собой никто не предложил. Отец дома почти не появлялся. Он проживал ее предательство, сутками торча на заводе. Не надо думать, что ты единственная в мире познала боль утраты.

— Смерть и отъезд не одно и то же, — тихо замечаю я. — И у Луизы по-прежнему есть ты и Петр. А у меня никого.

— И это никак не укладывается у тебя в голове, да? Что у других есть, а у тебя нет. Поэтому ты считаешь, что теперь каждый из Авериных тебе чем-то обязан, если уж твоих кровных родственников не оказалось рядом? Жизнь не всегда несправедлива, Аина. Ты прожила в нашем доме всего три года. Чужие люди дали тебе образование, работу и всю заботу, на которую способны в данной ситуации. Ты проводишь в нашем доме каждые выходные и праздники. Что тебе еще нужно? Штамп об удочерении?

Я ежусь от каждого произнесенного им слова. Услышанное для меня не новость, но почему-то сейчас мне хочется закричать на Арсения и попросить его замолчать. В груди пылает черное пламя. Это несправедливо. Неужели он не понимает, насколько жестко — бросать мне в лицо эти слова?

— Я знаю, что никогда не стану полноценным членом вашей семьи. Я всегда об этом знала, — мой голос дрожит, но к счастью, гневу не удается в него просочиться. — Я всего лишь хочу, чтобы меня любили. Чтобы помнили мою маму.

— Тебя любят так, как только способны любить посторонние для тебя люди. Мир не будет вращаться против своей оси по одному твоему желанию. Отец уже полгода встречается в другой женщиной, но ни разу не привел ее в наш дом. Знаешь почему? Потому что чтит память твоей матери и потому что не хочет травмировать тебя.

От очередной информационной пощечины мне хочется сжаться в комок. Заткнуть уши и отмотать время назад. Так не должно было быть. Не должно. У Петра есть отношения? Я допускала мысль, что у отчима может появится другая женщина, но… Как он может…Так быстро? Они ведь с мамой были женаты и безумно любили друг друга.

Я кусаю губу и непроизвольно мотаю головой в попытке избавиться от услышанного. Из глаз катятся первые слезы.

— Видишь, — тихо произносит Арсений. Его тон перестает быть обвинительным — сейчас он звучит устало. — Требуешь любви, но сама ее отдавать не готова. Луиза любила нашу мать, но это не помешало принять тебя и Людмилу как родных спустя каких-то два года. Потому что она хотела, чтобы отец был счастлив. А ты? Что ты видишь, кроме своей боли?

Я отворачиваюсь, чтобы дать себе возможность собраться и вытереть слезы. Как бы больно мне не было, в глубине души я знаю, что он прав. Петр имеет право на личную жизнь. Все это я смогу пережить после. Для чего мы говорим обо всем этом сейчас? Мне нужно помнить, что я приехала не для этого. Я должна объяснить Арсению, что поцелуй с Данилом был ошибкой, и мне нужен только он.

Арсений снова пьет. Его кадык дергается, а коньяк коричневой струйкой льется на белоснежную ткань рубашки. Недавняя уверенность в том, что разговор закончится в мою пользу, с каждой секундой гаснет. Поцелуй с Данилом вдруг перестает представляться безобидным, внутренности стягивает фантомное отчаяние. Бравировать уверенностью тоже больше не хочется — хочется расплакаться и умолять.

— Я приехала не для того, чтобы это обсуждать, — я мысленно хвалю себя за то, что голос звучит почти ровно и твердо. — Я хотела поговорить о нас. Поцелуй с Данилом ничего не значил. Ты прав, я была в него влюблена долгие годы. Но теперь это в прошлом. Сегодня я это поняла.

Взгляд Арсения, рассеяно мерявший меня с ног до головы, застывает на моем лице.

— И что мне делать с этой информацией?

— Я… не знаю, — запнувшись, я обнимаю себя руками в попытке защититься от равнодушия этого вопроса. — Но ты ведь предлагал поехать с тобой в Екатеринбург. Мне показалось, что для тебя все было не просто так.

Арсений криво усмехается и, опустив голову, трет лицо.

— Да, ты угадала, Аина. Для меня все было не просто так.

— Тогда ты должен меня простить, — быстро тараторю я, ободренная его согласием. — Потому что для меня тоже все не просто так, и теперь у нас все может получиться.