Молодой Верди. Рождение оперы - Александра Бушен

— О, — сказал Джованни, — тебе стоит только захотеть и ты напишешь. Я уж знаю.

— Уверяю вас, маэстро, — настаивал Пазетти, — это необходимо. Вы пожалеете, если не снабдите оперу торжественным вступлением. Публика любит это, а публика — это тиран и деспот, которому следует угождать. Не пренебрегайте ни одним шансом на успех, дорогой маэстро. Не делайте этого, предостерегаю вас от души.

Композитор ничего не ответил. Пазетти и Джованни ему надоели. У него было желание избавиться от них обоих. Он подумал было сказаться больным и повернуть домой, но тотчас отказался от этого намерения. Этим ничего не изменишь. Джованни все равно не отвяжется от него и не оставит его в покое.

В кафе, куда привел их Пазетти, было много людей. Они нашли свободный столик в нише, в глубине зала. У Пазетти было много знакомых; он раскланивался направо и налево и пожимал множество рук. Джованни не помнил себя от удовольствия. Он не сводил глаз с Пазетти и слепо верил каждому его слову, а Пазетти, очень довольный впечатлением, произведенным им на молодого провинциала, обращался с ним покровительственно.

Они заказали кофе. Композитор по обыкновению молчал. Он думал об увертюре. Пожалуй, он ее напишет.

Пазетти называл Джованни имена известных людей, сидевших за столиками, рассказывал о них сплетни и анекдоты и комментировал их поведение. Джованни слушал, вытаращив глаза и недоумевая. Он заметил, что очень многие смотрят на их столик и это его смущало. Почему бы это? Может быть, его, Джованни, любопытные взгляды по сторонам, может быть, это его настойчивое разглядывание публики выдавали в нем плохо воспитанного провинциала? Но только он собрался как-нибудь иносказательно спросить об этом у Пазетти, как инженер неожиданно встал и пошел обходить знакомых. Джованни был предоставлен самому себе. Он посмотрел на Верди. Композитор только что про себя решил, что напишет увертюру к опере. Это вполне возможно, и он это сделает. Тематического материала в опере достаточно. Надо только выбрать и хорошо распланировать его.

— Иду домой, — сказал он неожиданно.

Джованни опешил. Он собирался возразить, но не успел этого сделать, потому что в эту минуту вернулся Пазетти. Он был весь улыбка, весь любезность и предупредительность.

— Маэстро, — сказал он, — все говорят о вашей опере.

— Что же говорят? — не утерпел Джованни.

— В том-то и дело, что никто не говорит ничего определенного. Никто толком ничего не знает. Носится какие-то слухи, идущие из театра. Говорят о необыкновенной музыке, любопытство возбуждено до крайности, и все с величайшим нетерпением ждут премьеры. Все это очень хорошо. Рад за вас, маэстро.

— Благодарю за компанию, — сказал Верди, — мне пора. — И встал из-за стола.

— Я с тобой, — сказал Джованни самоотверженно. Конечно, очень жаль было покидать ярко освещенное кафе, где так много интересного, и у него даже мелькнула мысль остаться здесь с Пазетти, но он подумал об отце. Что скажет он отцу, когда тот спросит, как он провел первый вечер по приезде в Милан? Нет, нет, оставаться без Верди здесь ему нельзя. И Джованни тоже встал.

— Я с тобой, — повторил он решительно.

— Куда же вы, маэстро? — удивился Пазетти. — Ведь еще рано. — Впрочем, Пазетти удерживал своих гостей не очень настойчиво. Бог с ним, с этим композитором. Он был не особенно нужен инженеру — любителю музыки. Слишком молчалив и примитивен. Все видели его за столиком Пазетти. Этого вполне достаточно. Даже хорошо, что он уходит, думал Пазетти, бог с ним совсем. Без него свободней. Присутствие Верди чем-то стесняло словоохотливого инженера.

Композитор прошел между столиками к выходной двери. Все посетители кафе оборачивались и смотрели ему вслед. Но он шел с опущенными глазами и не видел этого.

Джованни, весь красный от смущения, бодро шагал за ним.

Едва только захлопнулась за ними дверь, как в кафе разыгралась маленькая сценка интермедийного характера, совершенно неожиданная для Пазетти. В кафе зашел второй хормейстер театра Ла Скала Джулио Гранателли и занял один из освободившихся столиков. И, конечно, к нему тотчас бросились с расспросами.

Обступили столик и ждали, что он скажет. Потому что кто же, если не хормейстер театра, мог сообщить самые исчерпывающие и точные сведения о новой опере?

Джулио Гранателли был человек пожилой, тучный и коротконогий. У него было круглое мясистое лицо, обрамленное седоватыми бачками, и маленькие бесцветные глазки. Он был человеком озлобленным и недалеким, но если слабость его умственных способностей была известна многим, то злобность он очень ловко скрывал под видом хорошо наигранной прямоты и добродушия. Он был неудавшимся певцом и неудавшимся композитором. В молодости у него был небольшой голос, тенор не очень приятного тембра, но все же тенор, и он певал в театрах в маленьких городках, где оперные труппы гастролировали только во время ярмарок. Но голоса он лишился очень скоро и был вынужден уйти со сцены.

Что же касается написанных им немногочисленных опер, то ни одна из них успеха у публики не имела. Теперь он был вторым хормейстером в театре Ла Скала, хитро играл роль добродушного старичка, писал только поздравительные и торжественные кантаты по заказу высокопоставленных лиц и был на самом лучшем счету у австрийского начальства. Гранателли считал за композиторов только тех, которые были общепризнаны и знамениты. Таким композиторам он кадил и славословил, начинающих же нещадно критиковал и преследовал. Все это, однако, под видом участия и простоты душевной.

Джулио Гранателли спросил себе вина.

— Скажите, маэстро, правда, что у вас в театре разучивают какую-то необыкновенную музыку? — Гранателли смотрел вокруг маленькими бесцветными глазками и не торопился с ответом. — Ну, маэстро, не делайте из этого секрета. Скажите нам, что это за музыка?

— Скажу, дорогие мои, — ответил Гранателли. Он был родом из Альтамуры и до старости сохранил манеру говорить и произношение, выдававшее в нем южанина.

— Скажу, скажу, конечно. Очень много шумят и болтают об этой опере. И напрасно, дорогие мои, напрасно. Не следовало бы делать этого. — Он замолчал и отхлебнул вина. — Напрасно, напрасно, — говорил он, качая головой, как бы сетуя и сокрушаясь. Он поднял голову и заговорил громче, но по-прежнему мягко и вкрадчиво. — Музыка плохая, дорогие мои, грубая музыка, плохо написанная музыка, дорогие мои, вот что я вам скажу!

— Да как же так?

— Что вы говорите, маэстро?

— Однако все в театре говорят совсем другое!

Гранателли презрительно махнул рукой.

— Кто говорит, дорогие? Кто? Кого слушаете? Шутники какие-нибудь посмеялись, а по городу пошло и пошло. О чем говорить? Плохая музыка! Грубая. Звучит напряженно. Голоса срывает. Не нужна нам такая музыка, дорогие. Сами знаете, что не нужна. Мы любим певучесть, мы любим красивую мелодию, грацию, изящество, легкость, не так ли? А тут этого нет. И не ищите! Тут не поймешь что! Чертовщина какая-то! Можете мне поверить! — И Гранателли благодушно прихлебывал вино.

Пазетти был как нельзя больше раздосадован. Все шло так удачно и гладко. Он привел с собой композитора, он был в центре внимания и ему верили. А теперь нелегкая принесла этого Гранателли, который опровергает все то, что говорил Пазетти. О, конечно, он был до чрезвычайности раздосадован. Однако он постарался скрыть свои чувства и смеялся, и беседовал с приятелями, и как будто не слышал разглагольствований Гранателли. Но на самом деле он напряженно прислушивался к речам старика и обдумывал, как ему поступить, чтобы выйти из игры невредимым и не быть случайно втянутым в разговор, который, как ему казалось, грозил осложнениями.

И действительно! За соседним столом сидела компания молодых людей, которые очень внимательно слушали то, что говорил Гранателли. И едва только он умолк, как один из молодых людей, спешно посовещавшись со своими товарищами, встал и обратился к хормейстеру театра Ла Скала. Юноша говорил громко и ясно, и разговоры за другими столиками мгновенно прекратились.

— Маэстро, — сказал юноша, — вы старый опытный хормейстер, за вами много лет работы и за это вас следует уважать. Но сейчас вы солгали. Мы знаем и совершенно точно, что музыка маэстро Верди прекрасная музыка, мы знаем, что эта музыка волнует сердца тех, кто с ней соприкасается, и, может быть, это как раз та музыка, о которой мы тоскуем и к которой мы стремимся. И мы не уважаем вас за то, что вы нарочно умаляете достоинства нового композитора и стараетесь навязать нам вашу личную, извините, замшелую точку зрения.

Ну, конечно, как всегда в таких случаях, в кафе поднялись невообразимый шум и крики, и пошла суматоха. Кто-то кричал о патриотизме, кто-то требовал справедливости, и топали ногами, и стучали кулаками по столам, и все поддерживали неизвестного юношу.