Молодой Верди. Рождение оперы - Александра Бушен

— Что за разлад? — спросила Клара. Она говорила еле слышно. От слов Алипранди ей стало не по себе.

— Что за разлад? — повторил Алипранди. — Позвольте ответить вам вопросом. Как быть композитору, считающему, что цель искусства — наслаждение, в такой момент, когда жизнь требует героизма, самопожертвования и даже мученичества во имя спасения родины?

— Ах, боже мой, — вздохнула Клара, — да, конечно… я понимаю, что вы хотите сказать… но все-таки… А как же «Вильгельм Телль»?

— «Вильгельм Телль»! — доктор Алипранди вынул из кармана черепаховый портсигар.

— Курите, пожалуйста! — сказала Клара. Алипранди поклонился и направился к двери. Обычно курили в смежной маленькой гостиной.

— Нет, нет, не уходите, — попросила Клара. — Дым от папиросы нам не мешает, не правда ли, дорогая? — Она обратилась к донне Каролине.

— О, пожалуйста, пожалуйста, — поспешно ответила донна Каролина. — Курите, прошу вас, но говорите дальше. Нам очень интересно. — Донна Каролина смотрела на доктора смеющимися глазами. То, что она слышала о маэстро Россини, казалось ей до чрезвычайности занимательным.

Клара встала и подала доктору Алипранди пепельницу. Это была большая розоватая раковина, глубокая и сильно выгнутая. Если приложить ее к уху, казалось, что слышишь, как шумит море.

— Так как же «Вильгельм Телль»? — напомнила Клара.

— Я ждал этого вопроса, мадонна, — сказал Алипранди. — Ну, что ж, придется отвечать. «Вильгельм Телль» — я глубоко убежден в этом — результат двух противоположных начал, трагически уживающихся в личности великого маэстро.

— Точнее, прошу вас, — сказал Босси.

— Точнее, — сказал Алипранди, — с одной стороны, человек изнеженный, избалованный, слабый и к тому же скептик; человек, идущий обычно по пути наименьшего сопротивления; человек, растративший душевные силы прежде, чем он смог по-настоящему послужить своей родине, то есть растративший душевные силы прежде, чем он смог послужить родине не только фактом существования гениального своего дарования, но послужить родине сознательно выработанной, так сказать, социальной направленностью этого своего гениального дарования. Понятно?

— Понятно, — кивнул Босси.

Алипранди продолжал:

— Ну вот, с одной стороны, такой человек. С другой — гениальнейший музыкант, умный и смелый, и, несомненно, предчувствовавший путь развития оперного искусства своей страны. «Вильгельм Телль» — я убежден в этом — результат одновременного существования этих двух противоположностей в одном человеке. Понятно?

— Нет, — сказал Босси, — я не понял. Разве, по вашему, «Вильгельм Телль» не героическая опера?

— Не буду спорить, — сказал Алипранди. — «Вильгельм Телль»— сюжет, полный пафоса, это сюжет героический, вы правы, вы правы! Кстати, выбор этого сюжета подтверждает то, что я сейчас имел в виду, говоря, что гениальный композитор безусловно предчувствовал и предвидел будущие пути развития нашего оперного искусства. Творческая интуиция подсказывала ему, что именно героика является выражением души и чаяний народа и что именно по этому пути должна быть направлена творческая мысль композитора. И он остановился на таком сюжете и написал на этот сюжет гениальную музыку. Это безусловно так! Но разве эта гениальная музыка смогла стать героической оперой в том смысле, в каком мы сейчас понимаем это? А? Как вы думаете? Ну конечно нет. Разумеется, «Вильгельм Телль» — сюжет героический, но маэстро Россини он оказался не но плечу, и героической оперы не получилось. Никак не получилось! Это мне ясно. И не мне одному. Это ясно всем нам. Только мы боимся произнести это вслух. И даже самим себе мы боимся признаться в этом. Потому, что нам это больно. Но мы отлично знаем, что это так. Мы знаем, что не революционно-героическим духом сильна гениальная опера маэстро Россини, не напряжением эмоции, не пафосом, нет, нет, отнюдь не этим — она сильна тем небывалым по звучности оркестровым колоритом музыки, той почти зрительно ощутимой музыкальной красочностью, той музыкальной пейзажностью, которая, если мне будет позволено так выразиться, и является в данном случае содержанием музыки. То есть, другими словами, маэстро Россини, взявшись за новый героический, сюжет, разрешил его драматургически по-старому, я хочу сказать — разрешил его в высшей степени условно. А что касается новизны, то она имеется только в неслыханном доселе мастерстве, в необыкновенном оркестровом колорите. Одним словом, маэстро Россини в своей новой героической опере опять направил музыку по пути формально-звуковых откровений, но не нашел музыкального действия, насыщенного новой эмоцией и по-новому напряженного. И разрешить, героический сюжет иначе он не мог. Его психика, его духовный мир, его характер не позволяли ему этого. Он не мог иначе. Ничего не поделаешь! Человека с его психикой, с его духовным миром, с его характером не отделить от гениального художника. Гениальная одаренность музыканта открывает новые горизонты, а характер человека тянет его, я не скажу назад, а в данном случае куда-то вбок.

— Я мог бы вам возразить, — начал Босси и остановился. В комнату неслышно вошла горничная с подносом. Чай у графини Маффеи подавали ровно в половине десятого. Клара заваривала его сама.

— Я помогу тебе, дорогая, — сказала донна Каролина. Клара улыбнулась. К чаю были поданы засахаренные фрукты и печенье, фруктовое желе разных сортов, а для тех, кто не пожелал бы чая, холодные напитки — оршад и сиропы, малиновый и вишневый.

— Вкусные вещи, — сказала донна Каролина и положила в рот засахаренный миндаль. Потом взяла чашку с чаем и понесла ее в противоположный конец гостиной доктору Алипранди. Она шла очень осторожно, мелкими шажками, и боялась расплескать дымящуюся жидкость. Доктор Алипранди сделал несколько шагов к ней навстречу.

— Тысяча благодарностей, мадонна, — сказал он.

— Осторожно, — сказала донна Каролина и засмеялась. — Чай Клары горяч, как огонь. Не обожгите язык, а то вы не сможете больше говорить, и мы все будем ужасно жалеть об этом.

— Постараюсь, — сказал Алипранди.

— А к разговору о маэстро Россини мы еще вернемся, не правда ли? Мне кажется, что очень многое осталось недосказанным.

— Пожалуй, что так, — сказал Алипранди.

Донна Каролина подошла к столику, где хозяйничала Клара.

— Мне очень хочется, чтобы о маэстро Россини высказался адвокат из Генуи, — донна Каролина повела глазами в сторону синьора Мартини. — Он так чудесно говорил в начале вечера. Как ты думаешь, будет он еще говорить или нет?

— Не знаю, — сказала Клара, — может быть, и нет. Он выглядит очень усталым и измученным.

В театре Ла Скала шла репетиция «Навуходоносора». Репетиции со вчерашнего дня были перенесены на сцену, и теперь композитору казалось немыслимым, чтобы опера была готова к премьере.

Вчера еще репетировали без декораций, и это было похоже на дурной сон. Пустая сцена казалась палубой гигантского корабля с убранными парусами. Подвесные декорации были подняты. Сверху из-за портального обреза свисали блоки и канаты. На самой сцене торчали высокие мачты, деревянные рамки и подпорки для декораций. Справа и слева бежали по стене легкие пожарные лестницы. Глубина сцены расплывалась во мраке. Освещены были только первые планы. Были зажжены большие масляные лампы, составлявшие рампу на авансцене, и ручные фонари на мостике над портальной аркой. Такого освещения было явно недостаточно.

Незагримированные актеры были неестественно бледны и казались неживыми. Они ходили по сцене угловато и неуверенно и отбрасывали за собой огромные, нелепо прыгающие тени. На сценическую площадку отовсюду проникали струи холодного воздуха. Женщины кутались в платки и мантильи. Синьора Беллинцаги велела даже принести себе муфту. На Джузеппине Стреппони была малиновая бархатная накидка, вышитая золотом и с капюшоном. Синьора Беллинцаги посматривала на нее с завистью. Такую накидку с капюшоном она видела впервые.

Пришел Мерелли. Все тотчас бросились к нему. На сцене стало вдруг необыкновенно шумно. Мерелли окружили тесным кольцом, и все говорили сразу. Хористки, толкая друг друга, наперебой кричали о том, что невозможно выступать в тех костюмах, которые предлагает костюмерная мастерская. Мерелли демонстративно заткнул уши. В самый разгар споров и криков из своей будки вылез суфлер, маленький человек, сильно прихрамывающий. Он желал выразить протест против скупости дирекции. Ему темно, и требуется дополнительная свеча. Мерелли оставался невозмутимым. Сквозь толпу, окружившую импресарио, протолкался режиссер Басси с измятой тетрадью в руке.

— Невозможно репетировать, — кричал он Мерелли в самое ухо. — Невозможно, невозможно, слышите? Дайте какие-нибудь декорации!

Мерелли велел поставить задник и две кулисы.