Молодой Верди. Рождение оперы - Александра Бушен

— Но сам-то, что ты думаешь об опере? — допытывался Джованни. — Сам-то как считаешь, удалась тебе она или как? — Он боялся спросить, удалась она или нет. Он не хотел произносить слова «нет». Он был суеверен.

— Сейчас трудно сказать что-либо определенное, — уклончиво ответил композитор.

— Ну, все-таки, — не унимался Джованни, — ты же должен что-нибудь понимать в этом деле. Ты уже не новичок, черт возьми, у тебя есть кое-какой опыт, ты же немного знаешь, что нравится публике. Хоть в этом-то у тебя есть здравый взгляд на вещи?

Джованни начинал горячиться. Невозможный человек, этот Джузеппе, черт возьми, ангельское с ним нужно терпение!

— На премьеру приедет отец. Может быть, приедет и Марианна, — сказал Джованни, — и еще кое-кто из наших. Все очень интересуются твоей оперой, весь город интересуется и… понимаешь ли — ты должен иметь успех. Должен! Понимаешь, должен! Обязан! Вот что. Отец говорит, что этот «Навуходоносор» — отличная штука; он судит по тем отрывкам, которые ты ему показывал осенью. Я, конечно, ничего сказать не могу, потому что меня, грешного, ты, как тебе известно, не счел достойным приобщить к этому твоему новому произведению. — Джованни замолчал и смотрел на композитора выжидательно, но Верди промолчал, и Джованни, крякнув, продолжал дальше:

— Да, не счел достойным, но это твое дело и в данном случае это не существенно. Важно то, что этот «Навуходоносор» должен иметь успех. Понимаешь? Да. Так считает отец. И он считает, что об этом надо позаботиться. Потому что музыка прекраснейшая — так он сказал. И о ней надо позаботиться. Избавить премьеру от случайностей. От неприятных случайностей. Мало ли что может быть, не правда ли? Злонамеренные люди, интриги, мало ли что! Этого достаточно, чтобы погубить оперу. Понимаешь? Вот этого допустить нельзя. И вот… пожалуйста!

Джованни вытащил откуда-то из-за пазухи кожаный мешочек и, с опаской оглянувшись на дверь, развязал стягивавший мешочек шелковый шнурок.

— Вот, дорогой мой, пожалуйста! — В мешке звенели монеты. Джованни вынул несколько штук и подбросил их на ладони. Монеты были желтые и блестящие.

— Пожалуйста, — сказал он, — полный кошель, все золотые!

Композитор с недоумением смотрел на молодого Барецци. Верди не понимал, о чем говорит Джованни.

— Что это? — спросил он. — Кому?

— Ну, мы уж найдем кому! — со смехом сказал Джованни.

И тогда композитор понял: синьор Антонио решил купить ему успех, решил заранее заткнуть глотку тем, кто готовится активно выступить против новой оперы. И когда он это понял, в нем взмыла волна такого негодования, что он чуть не задохнулся.

— Ты с ума сошел! — закричал он мгновенно охрипшим от волнения голосом. — Ты с ума сошел! Никогда я этого не позволю! Никогда! За кого ты меня принимаешь?

— Ах, господи, ни за кого, это ты с ума сошел, — лепетал Джованни. Он не знал, как успокоить расходившегося шурина. Вечно отец дает ему поручения к этому безумному человеку и вечно ему, Джованни, попадает ни за что, ни про что.

В эту минуту в дверь постучали.

— Тише, тише! — Джованни замахал руками на композитора и быстро спрятал мешок с деньгами.

— Войдите! — раздраженно крикнул Верди, не глядя на Джованни.

Вошел Пазетти. Это было тем более неожиданно, что он ни разу не был у Верди. Пазетти был как всегда развязен и самоуверен.

— Дорогой маэстро, приветствую вас. Проезжал мимо и решил зайти. Дай-ка, сказал я сам себе, проведаю этого маэстро-отшельника.

Верди смотрел на Пазетти с недоумением. Композитор думал о том, что дом, где он живет, стоит в тупике. Каким же образом дом этот мог оказаться на пути инженера — любителя музыки? Пазетти явно лгал. Очевидно, он заехал с какой-нибудь определенной целью.

Композитор забыл предложить Пазетти сесть, но тот взял стул и сел, не дожидаясь приглашения. Цилиндр он держал на коленях, потом, увидя, что пол очень чист, поставил цилиндр у своих ног и бросил в него перчатки.

— Дорогой маэстро, музыка, которую вы написали и которую я имел удовольствие частично слышать, когда мы с вами были у синьоры Стреппони, совершенно необыкновенная музыка. Так говорят в городе.

Композитор был удивлен. Вмешательство Пазетти в его дела было ему неприятно.

— Вот видишь, видишь! — сказал Джованни торжествующе.

Пазетти вопросительно смотрел на молодого Барецци. Композитор как будто позабыл о том, что ему надлежит представить Джованни инженеру.

— Да, да, — продолжал Пазетти, — весь город говорит о вашей опере.

Композитор пожал плечами.

— Видишь, — твердил Джованни, потирая руки, — так я и знал!

Пазетти опять вопросительно посмотрел на молодого человека.

— Синьор Джованни Барецци, — сказал композитор, — синьор инженер Пазетти.

— Очень рад, — сказал Пазетти. Изысканно-небрежным жестом он протянул руку Джованни. Молодой Барецци ответил инженеру рукопожатием столь мощным, что Пазетти поморщился.

— Я пришел пригласить вас в кафе, — сказал Пазетти. — И вас также, синьор, прошу оказать мне честь.

— Чрезвычайно… — сказал Джованни. Он весь расплылся в улыбке и, как всегда в минуты волнения, начал заикаться. — Польщен, — выговорил он с трудом.

— Нет, нет, нет, — сказал композитор, — я устал, устал, завтра с утра опять репетиция, я сейчас ложусь спать.

Но Пазетти не отступал. Ему взбрело в голову появиться в кафе вместе с композитором, и он решил настоять на своем.

— Ну, что вы, маэстро, мыслимое ли это дело ложиться так рано! Вы же не сможете заснуть. Поверьте мне, маленькая прогулка не принесет вам ничего, кроме пользы. Вы освежитесь и будете хорошо спать.

— Конечно, конечно, — гудел Джованни, — синьор инженер прав!

Композитор дал себя уговорить. Возможность спокойно пройтись и подышать свежим воздухом соблазнила его. Они вышли.

Экипаж Пазетти ждал за углом, но композитор наотрез отказался ехать. Он хотел идти пешком, и Пазетти отослал кучера, сказав ему, что он свободен до завтра. Джованни огорченно вздохнул.

Они пошли по направлению к центру. Погода была пасмурной, но дождя не было и воздух был по-весеннему теплый. Пазетти завел разговор об опере. Ему не терпелось узнать какие-нибудь никому не известные подробности о будущем спектакле. Он забрасывал композитора вопросами, на которые Верди отвечал нехотя и односложно.

Пазетти пересыпал вопросы выражением восторженной уверенности в том, что композитор написал нечто из ряда вон выдающееся.

— О, — сказал он наконец, не добившись от композитора никаких занимательных сведений, — хотел бы я послушать увертюру к вашей новой опере.

Композитор удивился:

— Почему именно увертюру?

— Почему? — Пазетти хитро улыбнулся. — Потому что, имея в распоряжении такой выдающийся оркестр, как оркестр театра Ла Скала и такого превосходнейшего дирижера этого оркестра, каким является Эудженио Каваллини, вы, конечно, должны были написать весьма значительную увертюру, чтобы дать возможность всем этим артистическим силам достойно проявить себя и тем самым порадовать пашу высокопросвещенную публику.

— Увертюры нет, — сказал Верди, — шестнадцать тактов музыки, поднимается занавес и вступает хор.

— Не может быть, — закричал Пазетти, — не может быть, чтобы вы так разочаровали и огорчили нашу высокопросвещенную публику!

Композитор пожал плечами.

— Ваша высокопросвещенная публика никогда не слушает увертюры. Для чего писать? Для того, чтобы было веселее разговаривать и рассаживаться?

— О, — сказал Джованни, — что ты говоришь? Как можно? Ты же так замечательно пишешь увертюры. Синьор инженер, знаете, он с детства уже писал замечательные увертюры. Ему было пятнадцать лет, когда он написал увертюру, которую в нашем городе исполняли перед оперой великого маэстро Россини, перед «Севильским цирюльником». Вы не поверите, какая это была увертюра, синьор инженер, и какой это был успех!

— Глупости, — сказал композитор, — есть о чем говорить! Он строго посмотрел на Джованни. Кто разрешил ему болтать всякий вздор, да еще в присутствии Пазетти?

Джованни осекся. Пазетти казался крайне заинтересованным. Наконец-то он узнал нечто, еще никому не известное.

— Какая любопытная подробность, — сказал он, — увертюра к «Севильскому», написанная в пятнадцатилетием возрасте. Маэстро, маэстро, ваш молодой друг прав. Вы не можете оставить вашу теперешнюю оперу без увертюры. Увертюра должна быть! Вы сами должны понять это. Даже в маленьком провинциальном городе потребовалась увертюра к опере. Даже к опере божественного маэстро Россини! А вы хотите свою оперу, о которой говорят так много, оставить без вступления, нет, нет, это невозможно, вы сами понимаете это!

— Так это или не так — об этом сейчас говорить и спорить бесполезно, — сказал композитор. — У меня уже не осталось времени написать эту увертюру.