Молодой Верди. Рождение оперы - Александра Бушен

Черный капор на бледно-розовой подкладке, отделанный гирляндой из бутонов и цветов яблони.

— Едем, едем, — говорила синьора Стреппони, — я думаю, мы застанем его дома.

Она была очень оживлена и опять казалась совсем молоденькой. Капор с гирляндой из цветов яблони был ей очень к лицу.

Они сели в экипаж. Пазетти рядом с синьорой Стреппони. Композитору пришлось поместиться на откидной скамеечке. Ему было очень неудобно. Он не знал, куда девать ноги. Пышные юбки синьоры Стреппони заполнили всю коляску.

В гостинице, где остановился Ронкони, было людно и шумно. В вестибюле были слышны раскаты голоса знаменитого баритона. Ронкони пел вокализы.

— Занимается, — сказал Пазетти.

— Ничего, ничего, — сказала синьора Стреппони, — успеет заняться потом.

Она быстро бежала по лестнице и, чтобы не наступить на длинную пышную юбку, она чуть-чуть придерживала ее спереди обеими руками.

Они постучали и вошли — Джузеппина Стреппони первая. В комнате был беспорядок. На столе — остатки неубранного завтрака, кусок яичницы и остывший кофе, фрукты и вино. На мягкое кресло была опрокинута пепельница; из нее на пол сыпались окурки. Сам Ронкони был в халате, в роскошном бархатном халате, вышитом золотом и отороченном мехом.

— О, ужас! — сказал Ронкони при виде гостей. — Прошу прощения. Не ждал никого.

Синьора Стреппони не слушала.

— Пустяки, пустяки, — сказала она, смеясь. — Дорогой друг, вот привезла вам маэстро Верди. Он написал замечательную оперу. Называется «Навуходоносор». Партия Навуходоносора — для вас. Изумительная партия. Эффектно донельзя! И первый выход верхом. Вы должны сейчас же послушать. Ну, маэстро, давайте, давайте! — Джузеппина Стреппони сбрасывала с пюпитра стоявшие там ноты и приглашала композитора сесть за рояль.

Верди казалось, что он видит все это во сне.

— Навуходоносор? — спросил Ронкони. — Какой Навуходоносор? Где? Почему?

— Ах, не важно, но важно, — смеялась синьора Стреппони. — Вы только послушайте, что за партия! Ну, маэстро, давайте, давайте! — И рукой в зеленой перчатке она легонько подталкивала композитора в спину. — Прямо с выхода Навуходоносора, — шепнула она и повернулась к Ронкони. — Я потом расскажу вам содержание. Сейчас это не важно. Посмотрите только свою партию. Чудо, какая партия!

И Верди стал играть, а Джузеппина Стреппони и Джорджио Ронкони стояли за его спиной и наклонялись над ним, и смотрели в ноты, и знаменитый бас обдавал композитора запахом кофе и сигары.

Ронкони читал ноты не так легко, как синьора Стреппони, и она помогала ему, декламационно интонируя его партию. Это выходило у нее очень выразительно, и композитор подумал, что она замечательная актриса. Они до конца посмотрели партию Навуходоносора.

— Ну, каково? — спросила синьора Стреппони. Она раскраснелась и быстро дышала.

— Хорошо, конечно, — сказал Ронкони. — Отличная партия и эффектная. Но, дражайшая, ведь я сейчас занят. На весь сезон занят. Когда идет эта опера? Теперь? В карнавальном? Да что вы? Да разве я могу успеть? У меня три новых оперы!

— Господи, — сказала синьора Стреппони и даже топнула ножкой, — я удивляюсь вам! Как вы можете говорить так? Да у вас никогда в жизни не было такой партии. Я не понимаю, как такой выдающийся драматический певец-актер может равнодушно пройти мимо такой роли и не схватить ее, не вцепиться в нее зубами. Этот Навуходоносор! Что за роль! Что за образ! Да это же шекспировский образ. Это король Лир и Макбет, вместе взятые!

Ронкони улыбнулся.

— Не улыбайтесь, пожалуйста! Вы должны мне верить. У вас в репертуаре никогда в жизни не было такой роли. Подумайте! Образ шекспировской силы. Трагедийный образ. И первый выход верхом на коне. Это тоже что-нибудь да значит!

— Да я не спорю, — сказал Ронкони. — Роль хороша и эффектна. — Он, видимо, колебался. — Вот, что я сделаю, — сказал он, — сообщу Мерелли, что не хочу петь в опере Нини. Кстати сказать, она мне не по душе. И вместо оперы Нини исполню Навуходоносора.

— О, прекрасно, — сказала синьора Стреппони, — прекрасно, прекрасно! Сегодня же надо поговорить с импресарио. Маэстро, ваша опера будет обязательно поставлена. Я уезжаю через два дня и Ронкони тоже. Но за эти два дня все будет обусловлено. Сегодня же поговорим с импресарио.

Синьора Стреппони была очень оживлена и полна решимости.

Композитор возвращался домой пешком. Пазетти поехал проводить синьору Стреппони. Она сказала на прощание: «Вы написали чудесную оперу, маэстро. Передайте это от моего имени импресарио. Впрочем, я сама сегодня же скажу ему об этом».

Композитор чувствовал себя счастливым, по безмерно усталым. «Навуходоносор» будет поставлен в карнавальном сезоне. Теперь в этом не было никаких сомнений. Он завтра же зайдет к Мерелли и скажет, что Джузеппина Стреппони согласна петь в его опере. Он чувствовал себя безмерно усталым и шел с трудом. Ноги казались ему свинцовыми, и он часто спотыкался и один раз даже чуть не упал. Он поглядывал на широкие тумбы, врытые в землю у ворот домов, и думал, что хорошо было бы остановиться, присесть на такой тумбе и дать телу немного отдохнуть. Он с утра ничего не ел и был голоден. Клавир «Навуходоносора» больно оттягивал ему руку.

Он думал сократить путь к дому и пошел напрямик через соборную площадь. На площади было очень людно. Народ вереницей тянулся к собору. Там шла вечерня. Когда он проходил мимо собора, зазвонили колокола. Многие женщины на площади становились на колени. Они опускались прямо на пыльные каменные плиты и, склонив голову на сложенные руки, шептали молитвы.

Он немного прибавил шагу. И в это время воздух вздрогнул, точно от далекого взрыва, и через минуту опять и опять. Он понял, что это пальба из орудий. Фельдмаршал Радецкий хорошо знал силу артиллерии. Учебная стрельба проводилась часто.

И композитор неожиданно вспомнил, как он возвращался от Массини четыре года назад. С клавиром «Оберто», Возвращался усталый и огорченный. Он вышел на соборную площадь, и так же, как сегодня, воздух вздрогнул, точно от далекого взрыва. И все время, пока он быстрым шагом двигался к дому профессора Селетти, пушечные залпы разрывали воздух, точно туго натянутую плотную ткань, и сотрясали стекла, и громовым эхом прокатывались по улицам.

Он вернулся тогда на улицу Санта Марта озабоченный и проголодавшийся. Дверь в комнату, где они с Маргеритой провели ночь, была закрыта изнутри, и он с силой дернул за ручку. В комнате засмеялись, и зашуршали шелковые юбки, и он услышал быстрые-быстрые шажки и веселый голос синьоры Селетти: «Сейчас, сейчас, одну минуточку терпения, сейчас, сейчас…», — и приглушенный смех, и взволнованный шепот, и что то упало и звякнуло об пол.

И так как он был озабочен и проголодался, и ему было не до шуток, то он, стоя за дверью, все время тянул за ручку и нетерпеливо барабанил пальцами но узорчатой дверной филенке.

А синьора Селетти из-за двери говорила благодушно и вразумительно — тоном, каким взрослые обычно уговаривают капризничающих детей: «Ну, ну, сейчас, сейчас, одну минуточку терпения». А потом ему открыли, и в комнате было солнце, и Маргерита поднялась со стула, на котором сидела лицом к зеркалу, и пошла к нему навстречу. А синьора Селетти шла сзади и улыбалась, и смотрела на нее, как бы любуясь и гордясь чем-то.

На Маргерите было самое лучшее праздничное платье из шуршащего черного шелка и мантилья, в руках она держала веер и перчатки. И хотя все эти вещи он знал очень хорошо и видел их не раз, но почему-то внешность Гиты показалась ему в тот день какой-то необычной. А синьора Селетти стояла сбоку и приговаривала:

— Так, так, так, маэстро, любуйтесь, любуйтесь! Ах, что за волосы у синьоры Маргериты! Никогда в жизни не видела ничего подобного! Это же чистое золото! — И говорила назидательно: — Надо немножко следить за модой, дорогая моя. Вам эта прическа — чудо, как к лицу!

Гита спросила:

— Тебе не нравится? — И у нее был сконфуженный и огорченный вид.

А он не знал, что сказать, чтобы не обидеть ее, но он был очень смущен и недоволен. Ему казалось, что Гиту подменили. Он не узнавал ее. Эта новая модная прическа была высоким и сложным сооружением из завитых и искусно уложенных локонов. Она была очень пышно взбита спереди и по бокам и закрывала уши. И на голове Гиты она казалась неестественной и ненужной. Она никак не сочеталась с выражением лица Гиты — таким милым и задумчивым. Она казалась театральной — эта прическа, она казалась бутафорской, она казалась париком венецианской куртизанки.

— Тебе не нравится? — опять спросила Гита. И это почти уже не было вопросом. Она уже знала, что ему не нравится и, кажется, была готова заплакать.

И тогда он сказал:

— Я еще не знаю, я не привык видеть тебя такой, мне еще надо привыкнуть.