Молодой Верди. Рождение оперы - Александра Бушен

— Дорогой маэстро, — говорил Пазетти, пожимая руки Верди и стараясь заглянуть ему в лицо. — Дорогой маэстро, как я рад, как я рад! Где вы пропадали все это время? Уезжали на родину? Как ваши успехи? Как новые работы?

Верди был вне себя. Появление Пазетти еще усилило накипевшее в нем раздражение. Какое право имеет Пазетти, этот несносный сплетник и бессовестный пустозвон, приставать к нему с расспросами. Какое ему дело до того, где был композитор и что он делал?

Верди не потрудился ответить инженеру — любителю музыки. Композитор доедал яичницу и, обжигая рот, пил кофе. Ответил Солера.

— Маэстро Верди написал музыку на мое либретто. Опера будет поставлена в Ла Скала в карнавальном сезоне.

— О! — воскликнул Пазетти. — Весьма, весьма рад это слышать. Поздравляю вас, маэстро!

Верди был вне себя. Он был готов отколотить Солеру. Этакий болтун! Ну, зачем трубить о том, чего на самом деле нет. Еще ничего не известно, а он уже звонит во все колокола. Это невыносимо! Верди, обжигаясь, допил кофе и глазами стал искать официанта. В кафе было полно. В этот час все завтракали. Официанты были неуловимы. «Сейчас, сейчас, синьор!»— и проносились мимо.

Тогда Верди взял вилку и изо всей силы стал стучать ею по тарелке.

— Разобьешь*— предостерегающе сказал Солера.

Хозяин вышел из-за стойки. К столику подбежал перепуганный официант.

— Слушаю, слушаю, синьор.

Верди показал рукой на яичницу и кофе.

— Оставь, пожалуйста! — сказал Солера. — Я плачу.

— Нет, — сказал композитор.

Солера пожал плечами. Композитор расплатился и встал.

— Уходишь? — спросил Солера.

— Ухожу, — сказал Верди.

Он впервые взглянул на Пазетти.

— Насчет оперы, — сказал он, — еще ничего не известно. — И стал пробираться между столиками к выходу.

Он не слышал того, что сказал Пазетти, слышал только, как захохотал Солера.

Решительный разговор с Мерелли произошел через две недели. Во вторник, девятнадцатого октября. Накануне Верди узнал, что Мерелли вернулся из Вены, и с утра композитор был в Ла Скала.

На сцене шла репетиция оперы Луиджи Риччи «Свадьба Фигаро», и все были заняты на этой репетиции. В кабинете у Мерелли не было никого. Импресарио сидел один за своим внушительным письменным столом. Он был чисто выбрит и сильно напудрен. Шею его обхватывал черный шелковый галстук. На безымянном пальце блестел драгоценный перстень. Мерелли был, как никогда, австрийский дипломат. Он курил дорогую сигару. Голубой дымок тонкой струйкой поднимался над его головой. В комнате стоял прекрасный, благородный аромат. Импресарио стряхивал пепел в массивную, необыкновенного вида и размеров пепельницу. Она блестела, как золото. На дне ее горельефом были изображены фигуры — боттичеллиевское «Рождение Венеры». Мерелли писал письмо. Стол был в образцовом порядке. Папки и бумаги лежали аккуратно сложенными стопками.

— А, — сказал Мерелли, увидев композитора, — очень рад, прошу садиться.

Верди сел нехотя. Мерелли был погружен в сочинение письма.

— Я пришел насчет оперы, — сказал Верди, — насчет «Навуходоносора».

— Как же, как же, — сказал Мерелли, — я помню, я очень хорошо помню. Я хозяин своего слова, ты меня знаешь. Я обещал поставить твою оперу, и я ее поставлю.

Верди насторожился. Он ожидал, что Мерелли будет юлить, будет пытаться оглушить его потоком слов, изъявлениями любви и дружбы и всякой иной бессмыслицей. Он был озадачен. Импресарио говорил толково и деловито.

— Я поставлю твою оперу, — говорил Мерелли, — будь совершенно спокоен на этот счет. Я поставлю ее в наступающем весеннем сезоне, он начнется двадцать восьмого марта. Поставлю ее тщательно, в великолепных декорациях…

Верди поднялся со стула.

— Нет, нет, нет, — отмахнулся от него Мерелли, — И не проси! Говорю прямо. Ничего не поможет. В карнавальном сезоне — нет! Не могу! Никак не могу! Я уже сказал. Сядь, пожалуйста!

Верди стоял, упершись руками в край стола. Он был очень бледен и смотрел на Мерелли в упор широко открытыми, необыкновенно блестящими глазами.

— Ну, сядь, сядь, прошу тебя, — говорил Мерелли. — Сейчас объясню тебе все. Только сядь, пожалуйста!

Мерелли был явно обеспокоен. Он искал глазами колокольчик. Верди понял, он протянул руку. Бесстрастно, как автомат, взял со стола колокольчик и крепко зажал его в кулак.

— Слушай, я сейчас все тебе объясню. — говорил Мерелли, делая вид, будто не заметил жеста Верди. — Понимаешь, какое дело. — Мерелли старался говорить фамильярно и задушевно. — Понимаешь, какое дело. В этом сезоне мне предстоит поставить три новых оперы, три новых работы очень знаменитых композиторов, и две их этих опер написаны специально для меня, то есть по моему заказу для миланской публики, для театра Ла Скала: «Мария Падилла» маэстро Доницетти и «Одализа» маэстро Нини. И еще я ставлю «Сафо» Пачини, которая не была до сих пор поставлена в Милане. Видишь, я говорю с тобой совершенно откровенно. Как с другом. Ничего от тебя не скрываю. Чтобы ты знал, как обстоит дело. Чтобы ты был благоразумен. Для твоей же пользы стараюсь. Можешь мне поверить. Ну, рассуди сам, ты же умный человек. — Мерелли явно заискивал. — Ты же умный человек, ну разве я могу в такой трудный сезон поставить четвертую новую оперу? И чью? Молодого композитора, почти начинающего. И не только начинающего, хуже, милый мой, хуже. Ты сам должен это понимать. Мне больно напоминать тебе об этом, но я должен это сделать, я вынужден, раз ты сам этого не учитываешь, раз ты так упрям и неблагоразумен, да, да — оперу композитора, у которого за душой шумный провал, провал «Царства на один день».

Верди протянул руку и взял со стола пепельницу — она на самом деле была очень тяжелой. Лицо Мерелли стало совсем серым, это было заметно даже под густым слоем пудры. Но импресарио продолжал говорить убеждающе и неутомимо:

— Слушай меня внимательно. Вот что я тебе скажу. В весеннем сезоне я гарантирую тебе полное внимание, новые костюмы, чудные декорации. Твоя опера будет у меня гвоздем сезона. Ты будешь благодарить меня, уверяю тебя. Вот увидишь!

— Нет, — сказал Верди. Он говорил совсем тихо, задыхаясь, неузнаваемым хриплым голосом. — Нет. Не надо. В весеннем не надо. Сейчас! Я писал партии для Стреппони. Для Ронкони. Их не будет в весеннем. Сейчас! Ставьте оперу сейчас! В карнавальном! Вы обещали. Я кончил за два месяца до сезона. Даже раньше. Вы должны! Вы обещали!

Он говорил очень тихо. Еле слышно, но очень членораздельно и ясно. И сопровождал свою речь ударами пепельницы по столу. На дереве уже образовалась выбоина. Колокольчик, зажатый в левой руке, слабо вздрагивал.

Мерелли начал терять терпение.

— Не могу, — закричал он. — Что это такое, в самом деле? Сядь! Сядь, говорю тебе! — Мерелли старался вытащить пепельницу из руки композитора, но тот стиснул пепельницу так крепко, что пальцы у него побелели. — Что это такое, в самом деле? Что мне с тобой делать? Кто здесь хозяин, я или ты? — Мерелли начинал теряться. Он не знал, что ему делать. — Толкуешь, толкуешь, а он ничего не понимает! Ну, будь благоразумен. Если не для себя, так для меня. Я тебя прошу. Ну! Не могу, понимаешь ты, что это значит не могу? Не могу! Не имею возможности! Не в состоянии! Можешь ты это понять или нет?

— Нет, — сказал Верди. Он был мертвенно бледен и говорил почти шепотом, задыхаясь, но очень четко и ясно. — Такого не понимаю. Что это «не могу»? Тогда писать «Царство на один день» разве я мог? Без души. Без сердца. Без головы. И дрожь в руке. Не удержать пера. А я написал. Все же! Написал! Как мог. Потому, что обещал. Вы сказали мне: обещал значит должен! И вы должны! Вы обещали!

Мерелли смотрел на композитора с недоумением и интересом.

— Ладно, — сказал он, откинувшись на шинку кресла. — Ладно, бог с тобой! Ты знаешь мое сердце. Не могу отказать. Вот что. Вези свою оперу к синьоре Стреппони.

— К синьоре Стреппони? — спросил композитор. Он перестал стучать пепельницей об стол. — К синьоре Стреппони?

— Да, да, да, — сказал Мерелли, — к синьоре Стреппони.

— Разве она здесь? — спросил композитор.

— Да, да, здесь, здесь! — Мерелли терял терпение. — И если она согласится петь в твоей опере, я ее поставлю, эту твою оперу. Да, я сделаю это! Клянусь честью! Я понесу огромные убытки. Я сломаю себе шею, все будут меня ругать, но я это сделаю. Пусть только согласится петь синьора Стреппони.

Мерелли был в восторге. Он чувствовал себя благодетелем. Он был уверен, что готов сделать все для молодого композитора.

Верди смотрел на импресарио в упор. Может быть, Мерелли думает, что синьора Стреппони не согласится петь в его опере? Может быть, импресарио втайне надеется на это?

Верди все еще держал в руках пепельницу. Звонок он поставил на стол.