Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы - Владилен Орлов

Ночевка состоялась на окраине города в усадьбе, поспешно брошенной каким-то немецким чином. Опять роскошные апартаменты, и опять разместились в зале, который до сих пор я ясно вижу. Ковры на паркетном полу, огромная шикарная люстра, двухметровый, если не больше, красивый футляр напольных часов с мерно раскачивающимся маятником часов и крупным циферблатом, диваны, полированные столики и буфет с посудой, белый рояль, именно рояль, а не пианино.

Устроились на коврах, начальство на диванах. Провели связь, и, пока были свободны, если не на посту и не на связи, разбрелись по окрестностям, хотя это не разрешалось. Часть бойцов бросилась в город за трофеями. Я остался в усадьбе, рассматривая картины, журналы, иллюстрации (скоро дежурство, устал или не было охоты).

Вскоре кто-то принес колбасы, сыр, консервы и, главное, вино! В городе вскрыли подвал винного завода и там, открыв пробки или просто проткнув бочки, лили вино. Лили в кувшины, чайники, котелки, любую посуду. Поляки и наши солдаты «работали» вперемежку. Налив посудину, многие уходили, даже не заткнув бочку. Появлялись все новые и новые «клиенты», и вскоре подвал был залит по щиколотку. Уже валялись у входа пьяные, кто-то захлебнулся. Прошлое кончилось, а новое не началось. В общем, безвластие!

Кто-то из солдат обнаружил цистерну со спиртом, и туда кинулись любители. К счастью, вскоре наша или другая часть выставила патрули и вакханалия утихла. Но те, кто употребил спирт, вскоре отравились. Оказалось, что это технический, кажется, метиловый спирт и от него слепнут или погибают. В нашем полку несколько человек умерло, несколько ослепло. Глупо, дико? Да, но из песни слова не выкинешь. Домой пошли похоронки, что погиб, сражаясь за Родину. Ослепшие горемыки вернулись домой инвалидами. Горе по глупости и элементарной распущенности. Сколько еще было нелепостей!

Утром вновь двинулись дальше.

К вечеру остановились на окраине одного городка. Оттепель, пасмурно, слегка капает с деревьев. Впереди лес, и за ним слышна редкая орудийная стрельба. Похоже, из танков. Вялые ответы, редкие автоматные очереди. Наверное, наткнулись на какую-то воинскую часть немцев, и завтра, исходя из предыдущего опыта, возможен бой. Пока никаких команд. Наш взвод, не разгружая машины, расположился на ночь в каком-то сарае близ леса, рядом огневики с прицепленными к машинам пушками. В сарае много душистой соломы, и каждый, сбросив вещмешок, устраивает себе лежанку. Теперь мы не копаем землянок, не роем ровиков, устраиваемся в домах, а на худой конец, в сараях, брошенных постройках. Лишь бы была крыша. Ощущение, что нет серьезной опасности.

Мы с Шалевичем пошли размяться к расположенному недалеко дому. Появился мужчина, поляк. За ним женщина лет 35 или чуть больше. Разговорились. Хотя чувствуется какая-то настороженность с их стороны и хроническая усталость от всего, что кругом творится. Поляк плохо говорит по-русски, а она (возможно, жена) прилично. Наверно, из эмигрантской семьи. Оказалось, они беженцы из Варшавы. Еле унесли ноги во время восстания. Вот остановились здесь у хозяев, не знают, что будет дальше. Здесь еще несколько семей. В Варшаве после восстания эсэсовцы свирепствовали вовсю, всех выгоняли из города или пристреливали. Чуть задержался — могли прикончить. Но особо зверствовали казаки. Да, да, ваши казаки, что у немцев служили. Ужас наводили, не щадили ни стариков, ни детей, прятались от них кто как мог. Это власовцы, поняли мы и стали говорить, что это предатели и они за все ответят, а вы скоро вернетесь и начнется мирная жизнь. Война кончается. Они кивали, соглашаясь и не соглашаясь, не веря уже ни во что. Я сбегал в сарай и принес пару банок консервов. Они были растроганы и очень благодарили. Только тут, по их голодным, чем-то обреченным взглядам переживших горе людей и, наверное, потерявших близких, мы поняли, как им плохо.

Вернулись в свой сарай. Я лег отдохнуть, а Шалевич куда-то исчез. Скоро он вернулся с кусками сотового меда. Ароматно запахло. «Здесь рядом пасека и омшаник, где хранятся на зиму пчелы, — пояснил он. — Я залез и взял пару рамок. Правда, пчелы, черти, пожалили. Ешьте!» — и он раздал нам куски сот. Я чуть пососал, выбросил воск и остатки сот. Не мог тогда съесть больше чайной ложки меда, не то что сейчас. Вдруг раздался дикий крик Шалевича. Пчела ужалила в губу или язык. Он сбросил пчелу, выскочил наружу и выпил на кухне пару кружек воды. Вернулся, ругаясь, и потом несколько дней ходил с раздутыми губами. Ночь прошла спокойно, а утром мы двинулись дальше, так как немцы исчезли.

В один из переездов случилось скверное событие, которое оставило у меня, и не только у меня, тяжелый осадок.

Как уже стало обычным, в один из дней наступления, проделав заданный маршрут, наша батарея съехала с главного тракта и расположилась в небольшом сельском поселке (типа нашего села). Все быстро устроились по домам, и у меня образовалось свободное время. Я, из свойственного мне любопытства (надо же ознакомиться со страной!), пошел к тракту, около которого стоял небольшой костел. У входа в костел стояли ксендз и несколько прихожан. Они с явным любопытством смотрели на непрерывный поток войск, двигавшихся по тракту, и оживленно комментировали происходящее. Я осмотрел снаружи костел, хотел заглянуть внутрь (все же первый раз вижу), но постеснялся обратиться к ксендзу, который увлеченно разглагольствовал о чем-то, и встал в сторонке. На меня никто не обратил внимания, а я не разбирался, что они там говорят. Постояв немного и понаблюдав за непрерывной лентой войск, я вернулся обратно. Темнело. Подойдя к дому, где размещалось начальство батареи, я заметил там тревожное оживление. Оказалось, что в одном из домов на чердаке прятались 3 немецких солдата. Их, кажется, сдал поляк, возможно испугавшись ответственности. Они сразу сдались и рассказали через нашего «переводчика» Шалевича, что дезертировали и пробирались домой. Рассказали все, что знали, о своей части, все, что у них спрашивали. «Гитлер капут, их(я) на хауз(домой)», — твердил каждый, с тревогой оглядывая нас. Стал вопрос, что с ними делать. Я зашел в дом, где собрался почти весь взвод, сел в углу и ждал, как и все, решения нашего комбата Бойко, обсуждавшего этот вопрос с офицерами батареи в соседней комнате. Последовал приказ отвести немцев, запереть в сарае и выставить охрану. Пленных увели. Комбат вышел из комнаты и произнес: «Всех расстрелять. Кто будет исполнителем, тому 200 граммов водки», и обещал еще что-то… Все были в шоке, ведь они были безоружны, сразу сдались. Наступило молчание. «Кто готов исполнить?» — спросил он. Молчание. «Я не могу их оставить, сдать их некуда, все в движении. Поймите, по дороге они могут сбежать. С меня спросят, да еще как!» — говорил он что-то в этом роде. Опять молчание. Далее, обращаясь к разведчикам, он приказывал, называл трусами, упоминал о немецких зверствах, кричал, что отвечает за все он, опрашивал поименно, ругался. Все разведчики и связисты отказались. Комбат разошелся. Шутка ли, уже и приказ не выполняют. «Найдется хоть один? — кричал он, обводя всех глазами. — Я сам с ним пойду!» Мы уже думали, что как-то пронесет. Вдруг связист Леончик, самый трусоватый из взвода, согласился. Комбат облегченно вздохнул и приказал вырыть к утру яму, исполнение утром. Все высыпали наружу, не глядя на Леончика. Ночевку не помню, но молчаливое осуждение комбата и презрение к Леончику чувствовалось. Утром наблюдал, как поодаль вывели трех несчастных уже в одном нижнем белье. Я плохо вижу и не разглядел их лиц, но поза! Поза обреченных людей с растрепанными волосами до сих пор помнится. Я ушел подальше за дом, к машине, и уже оттуда услышал несколько залпов. Позор…