Отречение - Мария Анатольевна Донченко

отпустили, выписав повестки в суд по делу об административном правонарушении – участии в несанкционированном митинге.

Нади среди задержанных не оказалось. Не было и Усольцева, хотя Артём мог поклясться, что видел, как его вели под руки омоновцы. Да и было бы удивительно, если бы упустили такого видного организатора, похватав случайных людей. Но его не было.

Уже стемнело. Воздух был прохладен, свеж и пахуч. Артём шёл к метро с паспортом и повесткой в кармане – транспорт ещё ходил, а утром ему нужно было вставать на работу, и домой он ехал с твёрдым намерением сразу упасть в постель.

Однако, поднявшись по лестнице, он позвонил не в свою квартиру, а в соседнюю.

– Тебе чего? – из-за двери высунулась заспанная Анна.

– Надька дома?

– Дома, – недоверчиво ответила Анна. – Спит уже, и будить я её не буду.

– Не надо будить, – Артём странно улыбнулся, – только скажи, она давно приехала?

– Давно, давно, часов в семь-восемь, наверное.

– Спасибо! Спокойной ночи! – радостно кивнув ей, он аккуратно закрыл дверь.

– Дурак, что ли? – тихо проворчала за дверью Анна, уже ни к кому не обращаясь, да никто её и не слышал.

* * *

Суд располагался в таком уголке Красной Пресни, где Артём ни разу не бывал, хотя он был уверен, что ещё в детстве облазил этот район вдоль и поперёк.

Заседание было назначено на десять утра примерно через неделю после разгона митинга, и, придя минут за пятнадцать до начала, Артём ожидал увидеть здесь всех или почти всех товарищей по омоновскому автобусу. Но в длинном освещённом коридоре он был один. Стоял характерный канцелярский запах. Гладкие деревянные скамейки блестели свежим лаком.

– Ждите, Вас вызовут, – коротко бросила Артёму пробегавшая мимо секретарша на цокающих высоких каблуках, с увесистыми папками под мышкой. В её облике было что-то лошадиное, что-то от Ксении Собчак.

Секретарша ещё несколько раз пробегала туда-сюда, хлопая дверьми, а Артём сидел в пустом коридоре, уронив голову на руки, и думал.

Он вспоминал день митинга, сам митинг и задержание. Насколько разительно всё происходившее отличалось от его детства, от тех митингов, на которые он сбегал из дома, от того памятного дня, когда они с рыжим Мишкой лежали на крыше и наблюдали побоище на Смоленской площади…

Отличалось не численностью, нет, не в этом дело – это были совсем другие люди. Чужие. Не было в них той искры, которая зажгла девяносто третий год, той энергии, которая наполнила душу Артёма. И поэтому в автобусе и потом в отделении милиции ни у него, ни у них не возникло желания поговорить или хотя бы познакомиться.

Артём представил на минуту, что это был бы коммунистический митинг, как тогда, в девяностых. Да его участники вышли бы из милиции лучшими друзьями…

Кусая заусеницы на пальцах, Артём не мог ещё до конца сформулировать, чем именно ему не понравились эти люди на площади – пока он только почувствовал, что это были чуждые ему люди. И пока этого было достаточно.

Прошло часа три, но никто не собирался никуда вызывать Артёма. Он ещё раз подошёл к девушке на каблуках.

– Молодой человек, Вам же сказали, ждите! – ответила она уже раздражённо.

Безделье начинало злить Артёма. Он надеялся, что в первой половине дня получит свой штраф и спокойно уйдёт домой. Но наступало обеденное время. Остальные задержанные на митинге не пришли и было уже ясно, что не придут.

Он ходил взад-вперёд по длинному коридору и читал объявления.

В одном из залов в противоположном конце коридора судили наркоманов – четверых или пятерых парней, которых привезли из СИЗО, и девицу, некую Бадаеву Е.В., находившуюся на подписке о невыезде.

Ей тоже пришлось ждать начала заседания, хоть и недолго, и сидела она напротив Артёма, худая, неопределённого возраста, в спортивном костюме, с пропитым лицом.

И она его не узнала.

Он тоже не сразу узнал существо, в которое превратилась за эти годы Ленка Черемишина. А теперь украдкой бросал взгляды на то, что он неё осталось, и жуть пробирала его до костей, пока её не позвали в зал. За ней ввели парней в наручниках, и дверь закрылась.

Ещё через полчаса Артёму объявили, что рассмотрение его дела переносится на десять дней.

Он вышел на улицу, раздосадованный тем, что так бездарно израсходовал отгул, а идти на работу было уже, конечно, поздно. Спустился по каменным ступеням. Торопиться было некуда. До метро – пятнадцать минут пешком по петляющей осенней улице.

Артём зло сплюнул сквозь зубы, достал сигареты, закурил на ходу.

– Ма-альчик, а ма-альчик? – произнёс кто-то за спиной сиплым гнусавым голосом.

Да, это была она, Ленка, его первая любовь.

– Ма-альчик, дай десять рублей на пиво, – ныла она где-то рядом и в то же время бесконечно далеко.

Не оборачиваясь, Артём ускорил шаг, почти бегом свернул в первый попавшийся двор. Черемишина – или как её теперь – то ли отстала, то ли осталась клянчить мелочь на автобусной остановке. Артём резкой походкой шагал к метро по параллельной улице, снижая скорость только для того, чтобы прикурить очередную сигарету, и не думал больше ни о чём и ни о ком.

* * *

Куратор сидел в чёрном кожаном кресле в закрытом изнутри на ключ кабинете и медленно, одним пальцем набирал на клавиатуре текст. Ему было под пятьдесят, начинал он работать ещё тогда, когда отчёты писались от руки, однако компьютерную грамотность освоил во второй половине девяностых, когда компьютеры стали входить в повседневный обиход, и только быстрый набор текстов ему не давался, а обращаться за помощью он не хотел, в том числе и к Олесе, которая слушала его, томно полулёжа на чёрном диване справа от стола.

– А теперь о важном, Леся, – произнёс он, не отвлекаясь от своего занятия, – в последние годы в Москве