Сфера разума - Семен Слепынин

— Это же ярмарочный клоун! Балаганный шут! — ошеломленно восклицали изгнанники. Потом послышался смех и негодующие выкрики: — Хватит! У нас уже был такой! Сжечь его!

Голос, вещавший от имени ангелов, заверил, что с наглым претендентом на трон Гроссмейстера так и поступят.

Если бы изгнанники и ангелы знали, с кем имеют дело! Это был фантастический градоначальник Салтыкова-Щедрина, промаршировавший сюда со страниц «Истории одного города» со своим неизменным «Уставом о неуклонном сечении». Это был Угрюм-Бурчеев!

Обыватели города Глупова, как мне помнится, дрожа от страха, называли его сатаной. Но в чем его усмиряющая сила? Не в банальных же громоразрядниках? Наконец я вспомнил: взор! «Он был ужасен», — писал Салтыков-Щедрин. Никто не мог выдержать светлого, как сталь, взора, выражавшего тупую непреклонность.

К плацу подъехал грузовик. Из него выпрыгнули полицейские и, размахивая дубинками, кинулись с гиканьем и свистом к незнакомцу. Угрюм-Бурчеев посмотрел на них, и полицейские, уронив дубинки, застыли, не в силах оторваться от ужасающих, сковывающих волю глаз.

Угрюм-Бурчеев шевельнул губами. Отдал, видимо, какое-то приказание. Оловянные солдатики, дрогнув, вытягивались вверх, увеличивались и стали рослыми солдатами в серых шинелях и с самыми обыкновенными человеческими лицами. Оловянными остались лишь глаза. Несколько солдат вышли из строя, уложили на песок усмиренных полицейских и начали стегать их шомполами.

Ангелов это несколько смутило, но не образумило. Против непонятного пришельца они выслали полк летающих драконов. Это было грозное зрелище. Небо потемнело, наполнилось свистом крыльев и гулом, с каким из зубастых пастей вылетали облака пламени и дыма.

Пришелец не обратился в бегство, как ожидалось. На его лице — ни удивления, ни страха. Никаких человеческих чувств. Подлетев к плацу, драконы наткнулись на взор его, как на неодолимую стену. Они сморщивались, съеживались в человеческий вид и кружились, как высохшие осенние листья. Потом тихо опустились на землю и сами послушно улеглись под солдатские шомпола.

— Признать! — закричали изгнанники. — Это Гроссмейстер! Признать его Гроссмейстером!

— Еще рано, — возразили ангелы. — Испытаем на нем ужас номер один.

— А не слишком ли? — послышались робкие голоса.

Я тоже считал, что ангелы хватили через край: никто не мог устоять перед ужасом номер один. Даже подлинный сатана, если бы он вдруг объявился здесь, ибо ужас номер один — сама Медуза Горгона.

Материализовалась она давно, еще до прибытия дяди Абу. Выйдя из леса, Медуза Горгона направилась к городу и взглядом своим все живое обращала в камень. Птицы падали замертво, даже мошкара сыпалась песчаной пылью. Высланные для ее усмирения могучие драконы и по сей день высятся за городом в виде исполинских гранитных памятников.

Неизвестно, какое опустошение произвела бы эта особа, если бы кто-то не догадался обуздать ее с помощью керамических роботов. Уж им-то окаменение не грозило. Медуза Горгона злобно вращала глазами, волосы-змеи на ее голове шевелились и шипели. Но роботы спокойно и деловито заковали ее в цепи и увели в бетонный бункер.

Гарпии, современницы Медузы Горгоны, подсказали Гроссмейстеру, что греческий герой Персей победил ее, пользуясь зеркалом. В бункере оборудовали телеаппаратуру, и та не хуже зеркала нейтрализовала взгляд гостьи. С тех пор изгнанники, особенно из руководящей элиты, частенько любовались телеизображением Медузы Горгоны. И вид пленницы был так ужасен, окаменевающая сила так непонятна и страшна, что ее нарекли уважительным именем — Миледи.

К несчастью, д’Артаньян не знал этого. В то утро он сидел в харчевне «Красная голубятня» и чувствовал себя почти как дома: харчевня овеществилась в точности такой, какой описана в романе «Три мушкетера». Д’Артаньян пил анжуйское вино и с грустью вспоминал Атоса, Портоса и Арамиса.

— Где вы, мои дорогие друзья? — шептал он. — Как мне вас недостает!

В харчевню влетел субъект с вытаращенными глазами и с порога закричал:

— Закрывайте окна! Сюда ведут Миледи!

Д’Артаньян вскинул голову и огляделся: уж не ослышался ли? В харчевне поднялась суматоха. Хозяин поспешно закрывал окна ставнями, многие посетители полезли под стол. Снаружи послышался топот и вопли:

— Спасайтесь! Идет Миледи!

Д’Артаньян выхватил шпагу и с криком: «Тысяча чертей!» — выскочил на улицу… Так и застыл он с обнаженной шпагой, замер навеки у входа в харчевню «Красная голубятня».

В центре города какой-то пьяный дракон вылетел из-за купола собора и с высоты пытался атаковать Миледи, но сразу же рухнул на мостовую и с грохотом рассыпался каменными обломками.

Худенькому гостю пришел конец — в этом уже никто не сомневался, в том числе и я. Вот Миледи ступила на плац. Угрюм-Бурчеев повернулся в ее сторону, взгляды их встретились, и… Медуза Горгона окаменела!

Это было так неожиданно и невероятно, что изгнанники, раскрыв рты в беззвучном крике, словно тоже окаменели.

Угрюм-Бурчеев так и не понял, что одержал великую победу. Тихим голосом он что-то сказал солдатам, и те начали хлестать шомполами неподвижную и безгласную Миледи, высекая искры из ее гранитной спины. Зрители тем временем пришли в себя и закричали:

— Гроссмейстер! Великий Гроссмейстер!

Заплескались аплодисменты, поднялся вой, визг. Набиравшую силу вакханалию прервал голос с экрана:

— Непобедимый!

Сердце у меня сжалось от предчувствия беды: дядя Абу решил померяться силами! Но по моим расчетам дьявольское всемогущество истекло из него, выкапало до капельки, испарилось. Сейчас он так же слаб и физически не защищен, как и я.

Часть передатчиков перелетела на другую окраину города, мы увидели сверху историческую Аппиеву дорогу, на которой лежала пыль веков. Подпрыгивая на выбоинах и оставляя за собой пыльный шлейф, мчалась колесница, запряженная тройкой драконов. Телепередатчики снизились и крупным планом показали дядю Абу. Был он, к моему огорчению, изрядно выпивши. Его глаза светились демонической удалью и мальчишеским желанием порезвиться, тряхнуть «богатырской силушкой».

— Братцы! Друзья мои! — взволнованно обратился я к конвоирам. — Его выручать надо. Пойдете со мной?

— Хоть куда, — заверили гусары, тронутые обращением «друзья мои».

За дни совместной жизни черти привязались ко мне, да и я испытывал к ним симпатию. Они пошли за мной в ту сторону, где виднелась фигура нового Гроссмейстера. Шли, замирая от страха. Признаться, и я приближался к Угрюм-Бурчееву с возрастающей тревогой и робостью, еще толком не зная, каким образом смогу помочь дяде Абу.