Жизнь холостяка - Оноре Бальзак

«А! бывалый парень, — подумал Макс, — первоклассный боец, я пропал!»

Макс попробовал прибегнуть к мулинэ, вращая саблей с ловкостью искусного фехтовальщика; он хотел ошеломить Филиппа и задеть его саблю, чтобы выбить ее; но по первому же удару он понял, что у подполковника железная кисть руки, при этом гибкая, как стальная пружина. Максансу приходилось избрать другой прием, и — несчастный! — он стал размышлять, в то время как Филипп, у которого глаза сверкали на противника молниями ярче, чем сверкали сабли, отражал все атаки с хладнокровием учителя фехтования, ведущего занятия у себя в зале и закрытого нагрудником.

Между людьми такой силы, как эти два бойца, происходит нечто подобное тому, что бывает у простого народа во время страшной схватки, именуемой «сават». Исход борьбы зависит от какого-нибудь неправильного движения или затруднения в расчете, меж тем как он должен быть быстрым, как искра, и ему нужно следовать без раздумья. В течение времени, столь короткого для зрителей и столь долгого для противников, сущность борьбы состоит в напряженном внимании, поглощающем силы души и тела и скрытом обманными ударами, — медлительность и очевидная осторожность их как будто дают повод полагать, что ни один из противников не хочет драться. Этот момент, за которым следует быстрая и решающая схватка, ужасен для знатоков. В ответ на неудачную параду Макса подполковник выбил у него из руки саблю.

— Поднимите ее! — сказал он, приостанавливая схватку. — Я не таков, чтобы убивать безоружного врага.

Это была возвышенная жестокость. Подобное великодушие свидетельствовало о таком превосходстве, что зрители восприняли его как самый ловкий расчет. Действительно, когда Макс снова стал в позицию, он уже потерял хладнокровие и по необходимости оказался под ударом того нападения сверху, которое грозит вам и в то же время безопасно для вашего противника; тогда он, желая искупить отвагой свое постыдное поражение, не думая о защите, взял саблю обеими руками и яростно обрушился на Филиппа, чтобы ранить его насмерть, отдавая ему свою собственную жизнь. Филипп получил удар саблей, рассекший ему лоб и часть лица, но зато он наискось разрубил голову Максу страшным выпадом из мулинэ, которое он противопоставил, чтобы ослабить смертельный удар, предназначавшийся ему Максом. Эти два бешеных удара закончили схватку на девятой минуте. Фарио спустился вниз и подбежал упиться видом своего врага, который корчился в конвульсиях смерти, — ибо у человека такой силы, как Макс, мускулы тела сокращались ужасным образом. Филиппа перенесли к его дяде.

Так погиб один из людей, предназначенный к свершению великих дел, если бы он остался в благоприятной для него среде; человек, с которым природа обошлась как со своим баловнем, наделив его храбростью, хладнокровием и сообразительностью политика в духе Цезаря Борджа. Но воспитание не придало благородства его мыслям и поведению, а без этого успех невозможен ни на каком жизненном поприще. О нем не пожалели, так как его вероломный противник, менее достойный, чем он, сумел подорвать к нему уважение. Его смерть положила конец подвигам Ордена безделья — к огромному удовлетворению города Иссудена. Поэтому у Филиппа не было неприятностей из-за дуэли, к тому же казавшейся делом божественного возмездия и повсюду вокруг вызвавшей всем своим ходом единодушные похвалы обоим противникам.

— Им бы следовало убить друг друга, — сказал г-н Муйерон. — Правительство сразу отделалось бы от двойной докуки.

Положение Флоры Бразье было бы весьма затруднительно, если бы не острое заболевание, вызванное у нее смертью Макса; у нее начался бред в связи с опасным воспалением мозга, причиной которого явились потрясения этих трех дней; будь она здорова, она, быть может, бежала бы из дома, где, этажом выше, в комнате Макса, в его постели, лежал его убийца. Три месяца она провела между жизнью и смертью, лечил ее Годде, одновременно лечивший и Филиппа.

Как только Филипп был в состоянии держать перо, он написал следующие письма:

«Господину Дерошу, стряпчему.

Я уже прикончил самого ядовитого из двух зверей, — правда, получив сабельный удар, оставивший зазубрину на моей голове; но, к счастью, плут действовал недостаточно проворно. Осталась другая гадина, с которой я постараюсь сладить, потому что мой дядя носится с ней, как с писаной торбой. Я боялся, как бы эта Баламутка, дьявольски красивая бабенка, не удрала, — потому что тогда и дядя последовал бы за ней. Но, к счастью, потрясение, испытанное ею, в решительную минуту пригвоздило ее к постели. Если господь будет ко мне милостив, то он призовет к себе эту душу, пока она раскаивается в своих заблуждениях. В ожидании этого я, благодаря господину Ошону (старик чувствует себя хорошо!), отдан на попечение доктора по фамилии Годде, малого себе на уме, который понимает, что наследствам дядюшек лучше быть в руках племянников, а не подобных распутниц. Кроме того, господин Ошон пользуется влиянием на некоего Фише, папашу богатой невесты, на которой Годде хотел бы женить своего сына; таким образом, тысячефранковая ассигнация, обещанная ему за излечение моей башки, играет далеко не главную роль в его преданности. К тому же этого Годде, отставного старшего хирурга 3-го пехотного полка, хорошенько настрочили мои друзья, два храбрых офицера Миньоне и Карпантье, чтобы он обработал свою больную. «Видите ли, мое дитя, — говорит он ей, щупая пульс, — как бы то ни было, есть господь бог. Вы были причиной большого несчастья, следует его исправить. Во всем этом — перст божий (непостижимо, чего только не приписывают персту божьему!). Религия есть религия: подчинитесь, смиритесь, это сразу вас успокоит и будет способствовать вашему излечению не в меньшей мере, чем мои лекарства. Главное — оставайтесь здесь, заботьтесь о вашем хозяине. Словом, забудьте обиду, простите — таков христианский закон».

Годде обещал мне продержать Баламутку в постели три месяца. Быть может, эта девица постепенно привыкнет к тому, что мы с ней живем под одной кровлей. Я перетянул кухарку на свою сторону. Эта гнусная старушонка сказала своей хозяйке, что Макс создал бы ей очень тяжелую жизнь. Она, мол, слышала от покойника, что если бы после смерти дядюшки Флора вынуждала Макса жениться на ней, он не счел бы нужным жертвовать своим честолюбием ради какой-то девки. И кухарка добилась того, что внушила своей хозяйке, будто Макс намеревался отделаться от нее. Таким образом, все идет хорошо. Мой дядя, по совету Ошона, уничтожил свое завещание».

«Господину Жирудо (просьба передать через мадемуазель Флорентину), улица Вандом, что в Марэ.

Мой старый товарищ!

Узнай, занята ли сейчас эта милая крыса Цезарина, и постарайся, чтобы она была готова к выезду в Иссуден, как только я ее вызову. А тогда пусть разбойница едет сюда немедленно. Необходимо быть с виду весьма благопристойной особой, воздержаться от всего, что пахнет кулисами, потому что здесь нужно появиться в качестве дочери храброго офицера, павшего с честью на поле брани. Следовательно, порядочность, одеяние воспитанницы пансиона и добродетель первого сорта — таков замысел. Если Цезарина мне понадобится и если она достигнет цели, то после смерти моего дяди она получит пятьдесят тысяч франков; если же она занята, то объясни мое дело Флорентине, и вы вдвоем найдете какую-нибудь фигурантку, способную сыграть нужную роль. Мой охотник за наследством стесал мне череп на дуэли, но сам закатил глаза. Я тебе расскажу об этом ударе. Ах, старина, мы еще увидим хорошенькие деньки, еще славно потешимся, иначе Тот не был бы Тем. Если ты можешь прислать мне пятьсот боевых патронов, я найду им применение. Прощай, мой старый воробей. Этим письмом раскури сигару. Само собой понятно, что дочь офицера прибудет из Шатору и прикинется, будто просит поддержки. Однако я все же надеюсь обойтись без такого опасного средства. Передай от меня привет Мариетте и всем нашим старым друзьям».

Агата, уведомленная письмом г-жи Ошон, примчалась в Иссуден и остановилась у брата, предоставившего ей прежнюю комнату Филиппа. Бедная мать, которая в своем сердце вновь обрела для проклятого сына всю материнскую любовь, прожила несколько счастливых дней, слушая, как местные жители не нахвалятся подполковником.

— Что там ни говори, — сказала ей г-жа Ошон в день ее приезда, — молодым людям нужно перебеситься. Ветреные выходки у тех, кто воевал во времена императора, не могут быть такими же, как у молодых людей, живущих под крылышком родителей. Ах, если бы вы знали, что этот негодяй Макс позволял себе делать здесь по ночам! Теперь благодаря вашему сыну Иссуден вздохнул и спит спокойно. Хотя и поздновато, но Филипп все же образумился. Как он нам говорил, трехмесячное заключение в Люксембургской тюрьме отрезвит хоть кого; а здесь он ведет себя так, что просто восхищает господина Ошона и пользуется всеобщим уважением. Если бы вашему сыну побыть еще некоторое время вдали от парижских соблазнов, он доставил бы много радости вашему материнскому сердцу.