Жизнь холостяка - Оноре Бальзак

Оноре де Бальзак

Жизнь холостяка

ГОСПОДИНУ ШАРЛЮ НОДЬЕ[1],

ЧЛЕНУ ФРАНЦУЗСКОЙ АКАДЕМИИ,

БИБЛИОТЕКАРЮ АРСЕНАЛА

Вот, мой дорогой Нодье, произведение, полное деяний, которые совершены при закрытых дверях, в домашнем кругу и поэтому избегли преследования законом, однако не избегли вмешательства десницы божьей, столь часто именуемого случаем и замещающего человеческое правосудие, — так что выводы остаются не менее действительными и поучительными, хотя их и излагает здесь одно насмешливое действующее лицо. По моему разумению, тут содержится великий урок касательно семьи и материнского долга. Быть может, мы слишком поздно замечаем результаты, порожденные умалением отцовской власти. Эта власть, в прежние времена прекращающаяся только со смертью отца, составляла тогда единственное человеческое судилище, которому подведомственны были домашние преступления, — а в важных случаях королевская власть брала на себя выполнение приговоров. Какой бы нежной и доброй ни была мать, она не замещает этих царственных патриархов, как женщина не замещает короля на троне; а если бывают подобные исключения, то они создают чудовищ. Быть может, мне еще не приходилось рисовать картину, которая яснее показывала бы, до какой степени нерасторжимый брак необходим для европейских обществ, каковы несчастные последствия женской слабости и какую опасность влечет за собой личная корысть, когда она не обуздана. Если бы общество, основанное единственно на власти денег, испытало трепет, удостоверившись в бессилии правосудия перед действием той системы, которая обожествляет успех, допуская все средства, ведущие к нему! Если бы оно поспешило обратиться к католичеству, чтобы очистить массы религиозным чувством и воспитанием другого рода, чем воспитание в светском университете! Достаточно прекрасных характеров, достаточно великих и благородных примеров самопожертвования будет во всем блеске представлено в «Сценах военной жизни», чтобы здесь мне было позволено указать, какую испорченность порождают нужды войны в умах некоторых людей, осмеливающихся действовать в частной жизни, как на поле битвы. Вы бросили на наше время прозорливый взгляд, философский смысл которого выдает себя в ряде горьких размышлений, пронизывающих Ваши изящные страницы, и Вы лучше чем кто бы то ни было оценили опустошения, произведенные в духовном состоянии нашей страны четырьмя различными политическими системами. Таким образом, я не мог поручить эту историю покровительству авторитета более высокого. Быть может, Ваше имя защитит мое произведение от нападок, которых ему не избежать: какой больной остается безгласным, когда хирург снимает покровы с его самых кровоточащих ран? К удовольствию посвятить Вам эту сцену присоединяется гордость предать гласности Ваше благоволение к тому, кто именует себя здесь одним из Ваших искренних почитателей, —

В 1792 году буржуазия Иссудена пользовалась услугами одного доктора по имени Руже, который прослыл человеком весьма зловредным. Как некоторые осмеливались утверждать, он превратил свою жену в совершенно несчастное существо, хотя она и была самой красивой женщиной в городе, — впрочем, быть может, немного глуповатой. Несмотря на инквизиторские розыски друзей, пересуды равнодушных и злословие завистников, жизнь этой семьи оставалась малоизвестной. Доктор Руже принадлежал к числу тех людей, о которых в своем кругу говорят: он не поладлив. Таким образом, при жизни доктора о нем молчали и приветливо улыбались ему.

Жена его, из семьи Декуэнов, в девичестве довольно болезненная (говорили, что доктор поэтому-то и женился на ней!), сначала родила сына, потом дочь, которая по воле случая появилась на свет через десять лет после брата — и, как говорили, вопреки ожиданиям самого Руже, хотя он и был врачом. Запоздалая дочь звалась Агатой.

Эти незначительные факты столь просты, столь обыкновенны, что, казалось бы, ничто не оправдывает историка, начавшего с них свое повествование; но если бы они не были известны, то человек такого склада, как доктор Руже, показался бы чудовищем, бесчувственным отцом, в то время как на деле он просто подчинялся скверным склонностям, каковые многими прикрываются при помощи нижеследующей страшной аксиомы: мужчина должен проявлять характер!

Это мужественное изречение было причиной несчастья многих женщин.

Отец и мать Декуэны занимались перепродажей шерсти — продавали по поручению собственников и скупали для купцов это беррийское золотое руно, получая, таким образом, комиссионные и от тех и от других. Занимаясь этим делом, они стали богатыми и скупыми — заключительный смысл многих существований.

Декуэну, младшему брату г-жи Руже, Иссуден не пришелся по вкусу. Он отправился искать удачи в Париж, где и обосновался бакалейщиком на улице Сент-Оноре. В том и была его погибель. Но что поделаешь? Торговля для бакалейщика увлекательна в такой же мере, в какой противна художнику. Еще недостаточно изучены социальные силы, создающие разные призвания. Любопытно было бы знать, чем определяется желание человека стать продавцом бумаги, а не булочником, с тех пор как сыновья не наследуют обязательно отцовского занятия, как у египтян. Любовь способствовала Декуэну в выборе призвания. Он сказал себе: «Я тоже буду бакалейщиком», — подумав еще кой о чем при виде своей хозяйки, весьма красивой особы, в которую он безумно влюбился. Только благодаря терпению и деньжонкам, полученным им от отца и матери, он женился на вдове господина Бисиу, своего предшественника. В 1792 году дела Декуэнов были, по общему отзыву, в прекрасном состоянии. Старики Декуэны в то время были еще живы. Покончив с шерстью, они пустили свои капиталы на покупку национальных имуществ — тоже золотое руно! Их зять, почти уверенный в том, что скоро ему предстоит оплакивать жену, отправил дочь в Париж к своему шурину — для того чтобы она посмотрела на столицу, да еще по некоторым хитрым соображениям.

Госпожа Декуэн, будучи на двенадцать лет старше своего мужа, отличалась превосходным здоровьем; но она была жирна, как дрозд после сбора винограда, а хитрый Руже достаточно знал медицину, чтобы предвидеть, что господа Декуэны, вопреки заключительным словам волшебных сказок, хоть и будут всегда счастливы, но никогда не будут иметь детей. Супружеская чета могла воспылать любовью к Агате. А доктор Руже хотел лишить дочь наследства и льстил себя надеждой достигнуть своих целей, отправив ее подальше. Эта молодая особа, тогда самая красивая девушка в Иссудене, не была похожа ни на отца, ни на мать. Ее рождение поссорило навеки доктора Руже и его близкого друга Лусто, отставного помощника интенданта, которому пришлось покинуть Иссуден. Когда какая-либо семья покидает родные места, столь пленительные, как Иссуден, то местные жители имеют право доискиваться объяснений для такого исключительного поступка. По утверждению злых языков, Руже, человек мстительный, заявил, что Лусто умрет не иначе, как от его руки. В устах врача такие слова равносильны были пушечному выстрелу. Когда Национальное собрание упразднило должность помощников интенданта, Лусто уехали и никогда больше не возвращались в Иссуден.

После отъезда этой семьи г-жа Руже проводила все время у родной сестры отставного помощника интенданта, г-жи Ошон, крестной матери ее дочки и единственной особы, с которой она делилась своими горестями. Таким образом, все то немногое, что город Иссуден знал о прекрасной г-же Руже, было рассказано этой доброй женщиной, причем лишь после смерти доктора.

Когда доктор завел речь о том, чтобы отправить Агату в Париж, г-жа Руже сразу сказала:

— Своей дочери я больше не увижу!

(«И, как это ни печально, она была права», — добавляла, вспоминая об этом, почтенная г-жа Ошон.)

Бедная мать стала желтой, как айва, и состояние ее здоровья оправдывало слова тех, кто подозревал, что доктор Руже медленно изводит ее. Повадки ее сына, великовозрастного балбеса, могли только способствовать тому, чтобы несправедливо обвиняемая женщина стала совсем несчастной. Не сдерживаемый — а быть может, и подстрекаемый — своим отцом, этот малый, тупой во всех отношениях, не обнаруживал ни внимания, ни уважения, с какими сын обязан относиться к своей матери. Жан-Жак Руже походил на отца, но был еще хуже, а уж сам доктор не отличался ни телесной, ни душевной красотою.

Прибытие очаровательной Агаты Руже отнюдь не принесло счастья ее дяде Декуэну. Прошла неделя, или, вернее, декада (Республика была уже провозглашена), и он был посажен в тюрьму по одному слову Робеспьера Фукье-Тенвилю[2]. Декуэн, имевший неосторожность поверить, что голод был создан искусственно, сделал глупость — высказал это мнение (он думал, что мнения стали свободными) нескольким покупателям и покупательницам, отпуская им товар. Гражданка Дюпле, жена столяра, у которой квартировал Робеспьер и которая вела хозяйство этого великого гражданина, почтила своим вниманием лавку Декуэна, к несчастью для беррийца. Названная гражданка сочла взгляды торговца оскорбительными для Максимилиана I[3]. И без того мало удовлетворенная обращением четы Декуэнов, эта знаменитая вязальщица Якобинского клуба[4] рассматривала красоту гражданки Декуэн как некоторого рода признак аристократизма. Передавая слова Декуэн своему доброму и нежному повелителю, она злонамеренно извратила их. Лавочник был арестован по обычному обвинению в скупке. Когда Декуэна посадили в тюрьму, его жена стала хлопотать, добиваясь его освобождения; но ее попытки были столь неловки, что если бы какой-нибудь наблюдатель слышал, как она беседует с вершителями судьбы ее мужа, то решил бы, что она хочет приличным образом отделаться от него. Г-жа Декуэн была знакома с Бридо, одним из секретарей министра внутренних дел Ролана и правой рукой всех его преемников по этому министерству.