Извращённое чувство - Эмили Макинтайер

Они похожи на утешающие объятия в холодную ночь. Мне они не неприятны, и это именно то, что меня напрягает больше всего.

Ужин с моей матерью прошёл не так, как я ожидал. Но я всегда недооцениваю её. Я знал, что это будет интересная встреча, и готовился к её неуважительному тону и попыткам спровоцировать меня. Однако не был готов к своей реакции на её бессердечное пренебрежение к человеку, с которым я решил провести остаток своей жизни.

Даже если не принимать во внимание тот факт, что всё это обман, и я шантажирую Ясмин, чтобы она проводила время со мной, моя мама не знает об этом. А нормальная мама — хорошая мама — сказала бы что-то большее, чем просто «давай поужинаем».

В другой ситуации я бы не обратил на это внимания. Но странная потребность в том, чтобы защитить наши отношения, начала размахивать перед моим лицом своим красным флажком, предупреждая, что если я не увезу нас оттуда, то всё будет испорчено. Мама заслужила это, но, как всегда, есть что-то, что связывает нас, даже спустя все эти годы. Это невидимая нить, которая надрывается каждый раз, когда она проявляет неуважение ко мне или вспоминает о моём детстве, будто я забыл о своих шрамах.

Но эта связь всё ещё существует, и я не знаю, как её разорвать.

Мне больно, что ей было абсолютно всё равно, что я привёл домой свою жену. Я ожидал, что она будет сердиться, но не думал, что она будет испытывать горечь по этому поводу.

Бог знает, почему.

— Знаешь, — говорит Ясмин, сидя на диване в гостиной, в элегантном наряде из чёрной юбки-карандаша и шёлковой блузки, и снимая каблуки. — Всё прошло не так, как я ожидала.

Я медленно кручу в руке бокал с виски, любуясь её красотой. Огонь в камине согревает комнату, а за окном осенний пейзаж создаёт уютную атмосферу. Солнце уже почти скрылось за горизонтом.

Подойдя к дивану, я сажусь, ставлю свой напиток на журнальный столик и беру в руки её ступню, проводя большими пальцами по своду.

Она стонет, ее глаза трепещут, а затем, словно осознав, что она делает, ее рука летит ко рту, на лице появляется смущенное выражение.

Я ухмыляюсь.

— Могу я дать тебе совет? — спрашивает она, наклоняя голову.

Мой большой палец прижимается к её пятке.

— Уверен, ты озвучишь его в независимости, хочу я этого или нет.

На её лице появляется задумчивое выражение.

— Если твоя мама действительно так больна, как она утверждает, тебе следует попытаться разобраться со всем, пока не стало слишком поздно.

Мои руки перестают двигаться, позволяя её ноге упасть на диван.

— Совет не принят во внимание, спасибо, — говорю я.

Она фыркает, скрещивая руки на груди.

— Она сказала, что умирает, Джулиан. Люди порой совершают странные поступки, когда осознают свою смертность. Посмотри на моего отца, — в конце её голос становится мягче, а в глазах появляется грусть. — Ты можешь поговорить со мной, знаешь? Если тебе тяжело от знания об её болезни. Если кто-то и понимает, каково это, то это я.

Она наклоняется ко мне, ее рука тянется к моей. Я отодвигаюсь, она вздыхает и убирает руку.

— Она умирает уже двадцать лет.

Ясмин ахает.

— Что?

— Она лгунья, Gattina. Она сделает всё, чтобы получить то, что хочет.

Её глаза сужаются.

— Ого, должно быть, это у вас семейное.

Она не ошибается. Яблоко от яблони недалеко падает, и всё, кем я являюсь, люди, которым мне пришлось причинить боль, чтобы добиться того, чего я добился, — это благодаря тем, кто меня вырастил. Я сын своей матери. Почти во всех отношениях.

Я щипаю себя за переносицу: её слова вызывают во мне иррациональный гнев.

— Тебе лучше пойти в свою комнату.

Гробовая тишина.

И вдруг в мою сторону летит туфля, едва не задевая меня. Я отскакиваю, ударившись спиной о подлокотник дивана, и смотрю на неё.

— Очень зрело.

— Меня уже тошнит от того, что ты постоянно указываешь мне, что делать, — выдавливает она из себя.

— А вот и наша маленькая паршивка, которую так долго не было видно, — говорю я, скрещивая руки на груди. — Я всё гадал, когда же ты перестанешь притворяться и покажешь своё истинное лицо.

— О, ну прошу, блять, прощения, — выплевывает она, наклоняясь вперед, чтобы ткнуть пальцем мне в грудь. — Прошу прощения за то, что я пытаюсь сыграть максимально выгодную для себя партию с картами, которые мне выпали. С картами, которые ты мне раздал.

Я сохраняю спокойствие, глядя на нее сверху вниз, когда она практически уже оказывается на мне, и говорю себе, что она не стоит моего времени. Она — всего лишь временная помеха. Даже несмотря на то, что от жара ее тела мой член становится все тверже, а руки напрягаются от желания схватить ее за бедра и показать, какое удовольствие я могу ей доставить, говоря, что ей делать.

— Не дай Бог, я попытаюсь сделать эту дерьмовую ситуацию, в которую ты меня загнал, более терпимой. Ты хоть представляешь, каково это? — её голос срывается, она опускает руку, сжимает её в кулак и бьёт себя в грудь, словно пытаясь избавиться от боли. — Мой отец умирает, Джулиан. Он правда, правда… умирает. И все, чего я хочу, все, о чем я могу думать, — это быть с ним. Но вместо этого я здесь, провожу время с тобой, человеком, которого должна ненавидеть

Она шмыгает носом, и моя челюсть напрягается, а руки я сжимаю в кулаки по бокам, чтобы не потянуть их к ней.

— Жизнь — штука непростая, не так ли, Gattina? Быть такой избалованной — это тяжкое бремя.

— И это самое поганое, не так ли? — перебивает она. — Я знаю. Я избалована. Мне никогда не приходилось учиться водить машину, готовить или складывать свою одежду. Не приходилось беспокоиться о том, чтобы овладеть каким-то жизненным навыком или профессией, потому что мне никогда в жизни не потребуется зарабатывать себе на жизнь самой. И это само по себе тюрьма. Такое чувство, что я застряла на вершине колокольни, спряталась и никогда не смогу увидеть свет. Если ты этого не видишь, если ты не способен сопереживать, тогда я не знаю, зачем вообще тебе что-то объяснять.

Я стискиваю зубы.

— Мой отец пытался продать меня первому встречному, потому что знал, что я не смогу выжить в одиночку, — продолжает она. — И он был прав. И я уверена, тебе это нравится, не так ли?