Магистр - Анна Одина

Старик улыбался, абсолютно уверенный в том, что изрекает истину, а Ратленд молчал, одновременно пытаясь осмыслить услышанное и подбирая в уме город и место. Он уже придумал, что пошлет его в Рим, а может, в Испанию? Он даже знал, кто поселит у себя старика без имени… нужно все-таки спросить имя.

– Примите мои соболезнования, мсье, прошу вас, – сказал Винсент, стараясь не смотреть на своего спутника. – Мы сейчас приедем в Сюлли, я отведу вас в одно прекрасное заведение, вы подождете меня… может быть, долго, но вас будут развлекать, поить горячим и кормить домашним и, если понадобится, даже определят на ночлег, а потом вы скажете, куда вам хотелось бы уехать из Вердена. В Рим, в Париж или, например, в маленький городок в Испании.

Старик развернулся на сиденье и буквально уставился на молодого человека за рулем, распахнув радостные голубые глаза.

– Правда? – спросил он звонким голосом. Ратленд вдруг подумал, что простота и безобидность его собеседника делают его пугающе похожим на модель некогда живого существа, из которого аккуратно достали позвоночник вместе со всеми костями. – Неплохо! Звучит совсем неплохо, мой дорогой друг! Вы и правда хотите подарить мне другую, новую жизнь? Просто жизнь?

– Правда, – пробормотал Ратленд. Он за последнее время совсем отвык от того, чтобы его видели, и поэтому столь пристальное внимание давалось ему тяжело; ему захотелось куда-нибудь деться.

– Но нет! – снова живчиком развернулся на месте старик. – Я же вас узнал.

Пришла пора развеселиться Ратленду.

– Наверное, я вам кого-то напоминаю, – предположил он. – Мы вряд ли встречались раньше.

– Вы тот дирижер с английской фамилией. Мы вас слушали, все трое, – еще тогда, до того как вы пропали.

Винсент подумал, что день явно перестает быть удачным, и промолчал. Но старик выжидательно смотрел на него и чего-то ждал.

– Угадали, – признал Винсент. – Хотя это и странно. Я-то надеялся, что все давно забыли о симфонической музыке, особенно когда заговорили пушки.

Старик радостно кивнул:

– Вы-то мне и поможете.

– Да, – согласился Ратленд, – о том и речь.

– Вы должны помочь мне умереть, – уточнил старик, продолжая смотреть на него, как на прекрасный вид или на удивительную картину: с радостью и некоторым восторгом.

– Вы сошли с ума? – вежливо поинтересовался Винсент, еле удержав руль, который, почуяв свободу, попытался увести машину на обочину.

– Нет, – сказал старик и без всякого перехода принялся плакать. Он плакал молча и мучительно, похоже, впервые после того как в его жизни произошло то, что произошло, и магистр наконец-то понял: начальная живость безымянного старика была не какой-то формой безумия, а полным и бесконечным героизмом.

– Я не убиваю невинных пожилых людей, – сказал Винсент, сознавая, что не дал старику назвать имя, именно потому что знал с самого начала – так все и повернется. Старику была нужна смерть. Если положить на одну чашу весов жажду забвения, овладевшую этим человеком, а на другую нежелание Винсента Ратленда убивать несчастного старого француза, то первая наклонилась до земли, вознеся вторую к небесам.

– Не убивай меня, сынок, помоги, – сказал старик, вытерев слезы; Винсент от греха вывел машину на обочину, затем подальше в поле, бросил руль и вышел в снежное месиво. Все было ледяным. Руки, голова, тело, ноги. Давненько с ним не бывало так, с самой Трубной площади.

Голубоглазый верденец проворно выбрался из машины вслед за водителем.

– Просто я не могу больше мучиться, – сказал он, подойдя к Ратленду. – Сделай что-нибудь, ты можешь. Я знаю, я слушал твою музыку. И я пойду к ним. К Франсуа и к Мари.

– Сентиментальная французская чушь, – пробормотал магистр, стягивая левую перчатку. – Будьте мужчиной… вам же сказали, Верден не везде. Есть другие города, другие люди. Я, например. Мы же говорили с вами. Вы будете говорить с другими людьми, кто-нибудь будет махать вам рукой из окошка, я даже знаю, где оно, это окно.

Старик подошел ближе.

– Меня зовут Жюльен Шатель. Запомни, мальчик: Жюльен Шатель. Отпусти.

Винсент больше не мог смотреть в эти глаза. Он победил вторую перчатку и приложил пальцы к вискам старика.

– Мы еще встретимся, мсье Жюльен Шатель, – пробормотал он, видя, как тот начинает улыбаться, теперь настоящей, расслабленной улыбкой человека, у которого перестало болеть все, что находится под кожей. – Не знаю, где и когда, но мы еще встретимся.

Магистр вернулся к машине. У дверцы он помедлил, глядя на поле, но там не осталось ни Жюльена Шателя, ни следов его. Зато левая рука магистра почему-то была в крови, как тогда, на Трубной, будто одетая в алую перчатку. Он вытер кровь снегом, сел за руль и поехал в Сюлли, где в мэрии располагался штаб командования французской армией, возглавляемый генералом Робером Нивелем. В городишке было не пройти от солдат, офицеров, медицинских людей и всяческой техники.

Магистр посидел в машине, поглядел в бритвенное зеркальце, которое держал при себе именно для подобных случаев (в полевых условиях было сложно работать с картинами старых мастеров). Отметим мимоходом еще одну особенность нашего героя. Характерная для внешности Винсента Ратленда гладкость лица (за исключением открывавшегося иногда пореза на левой скуле) и не меняющаяся длина волос сохранялись таковыми сами по себе, не заставляя его бегать по куаферам. Так что вот и зеркало показывало сейчас Ратленду не его отражение, а того, кого он искал, – адъютанта генерала Нивеля, – щедро начав обзор с вселенских глубин. Кто сказал, что бездна внизу? Глядя в то зеркало, можно было совершенно точно понять, что именно так смотрит Создатель в котел творения, иногда вдумчиво помешивая в нем ложкой и добавляя того или иного семени… и перцу. Вот и мы смотрим в эту бездну вверх, видим мельком некий остров-замок и ведущий к нему бесконечный акведук, а затем картинка настраивается и показывает сначала вид с высоты птичьего полета на Верден и окрестности, а потом и Сюлли.

Ратленд увидел: адъютант побеседовал с каким-то полковником возле машины Красного Креста и повернулся, направляясь в штаб, но из отданного под госпиталь здания за ним выбежала медсестра и, догнав, вручила какой-то документ. Наблюдатель собрался было всмотреться в лицо девушки, смутно напомнившей ему кого-то давно знакомого, но умное зеркало, помнившее изначальное задание, повело взгляд зрителя вслед за адъютантом, и Винсент, убрав свой аппарат слежения, покинул машину и отправился на перехват адъютанта, которому предстояло привести его к Нивелю.

Разговор с командующим, как и ожидалось, вышел долгим. Ратленд не мог сообщать собеседникам о своих странных способностях, не мог объяснить, почему его идеи могли быть осуществлены и как именно. Он не мог постоянно вводить всех подряд в гипнотический транс – это было не только неприятно, но и… неэтично. Поэтому Винсент пользовался старым добрым даром убеждения и ссылался на владение той информацией, которой действительно владел. Никто ни разу не задал ему вопроса «Почему я вообще с вами разговариваю? Кто вы?» Никто не знал даже, что Винсент Ратленд – магистр искусств и доктор права. Магистр разговаривал с людьми так, как будто они не могли с ним не говорить, и они говорили.

Поэтому спустя хороших часа полтора беседы генерал Нивель вышел из кабинета, бормоча свое историческое «Они не пройдут», «Ils ne passeront pas», слова, родившиеся только что, при обсуждении плана действий под Верденом. Слова пошли гулять по свету, а Ратленд, дав себе зарок найти медсестру, напомнившую ему прошлое, вернулся в заснеженное поле, где освободил от бремени земного существования Жюльена Шателя, и ушел в Управляющую реальность. Пора было воспользоваться ею всерьез, как прядильным станком действительности. Он знал, что будет делать.

Чего они хотели? Того же, чего все Александры и Цезари до и после них, – власти. Известно, что всякая власть отравляет, а власть абсолютная отравляет абсолютно; реже говорят о том, что всякий правитель рад быть отравленным, всякий правитель знает и хочет сделать как лучше, и ни один Александр или Цезарь не идет в поход во имя торжества зла. Мы уже упоминали общехристианскую систему координат, в которой действовали средневековые и возрожденческие политики, добавим же к ней особые способности и владение великой христианской реликвией, передававшейся по наследству от Венсана де Монпелье. Что знали о себе и о мире Александр и Чезаре? Что вся традиция созидания, описанная в многочисленных трактатах, – лишь мечта о созидании, основанная на чудесах великого и единственного пророка. Чудеса Христа не были фокусами, не были и целью Его, то была окраина, периферия Его божественной сущности. Почему способность менять мир передалась дотоле безвестному дворянину из Монпелье и усилилась после получения им драгоценного копья, они не знали. Они знали только, что мир был полон материала для созидания, он был готов взаимодействовать с преобразователями, и поэтому из глубин венецианской лагуны пришел к ним на службу Страттари – квинтэссенция сил природы, сполна оценить которые не могли даже они.