Москвичи и черкесы - Е. Хамар-Дабанов

вообще, исключая весьма немногих! Человек не перестает быть человеком под названием отца или матери; он все раб низкого, унизительного расчета и тщеславия. Отдавая дочь замуж, отец не думает, какой у меня будет супруг, но рассчитывает, какой у него будет зять, требуя, чтобы он непременно своим положением в обществе был выше тестя, званием ли, состоянием ли или блеском в свете. Об его личных достоинствах родители не заботятся; лишь бы дочь была замужем. И вот несчастную девушку венчают. Неопытная, она покидает родительский кров и в короткое время делается не женою, а собственностью мужа. В свете он ее показывает вместе с дорогими каменьями, на ней развешанными; дома, если не стар или не истощен, насыщается ею, словно каким-либо кушаньем, покуда вкус не притупится к одним и тем же удовольствиям; если же он и стар, изнурен, то порабощает ее всей угрюмостью своего нрава и своих привычек. Вот тебе, милая Китхен, слабый очерк светского супружеского быта! Если всмотреться более, каких омерзительных происшествий не увидишь!.. А что ж нам, женщинам, делать? Куда деваться? Остается попрать закоснелые предрассудки и отдать себя на суд и осуждение света. Честолюбие родителей не ограничивается дочерями; оно простирается и на сыновей; тот из них, которому фортуна улыбается, который достиг больших почестей или женитьбою приобрел более связей, тот наделен ими щедрее, без разбирательства, слепое ли счастье везет ему, или личные достоинства служат возмездием. Я представляю тебе, моя милая, эту картину для твоей пользы: ты молода, хороша собою и неопытна. Не ожидай в замужестве более того, что можно найти; не украшай этого быта цветами своего воображения; готовься встретить в нем грустную существенность. Если ты сама выберешь себе мужа, ты также можешь ошибиться и, притом, в несчастии не будешь утешена нежностью родителей; если же выйдешь замуж по их видам, они, по крайней мере, станут тебя лелеять: но знай, что уж ты не будешь им дочерью, а зять, по их выбору, будет для них сыном, ты – его женою! Во всем он будет оправдан, ты обвинена: чем старее люди, тем менее они сознательны в своих ошибках.

В муже не думай найти совершенства. В домашнем быту он будет совсем иное, чем казался. Муж смотрит на жену, как на собственность, которую имеет право, по произволу, ласкать, отталкивать и всегда обманывать… Вне своего порога он добродетелен, радушен, добронравен; перед женою он разоблачается, оставляет мнимые совершенства и, становясь сам собою, предается своим грубым наклонностям, своеволию, порокам. Чем разительнее в муже эти переходы, тем он ревнивее, из опасения чтобы жена, в коротких сношениях с чужими, не проболталась об его тайнах и не открыла глаза другим на счет его.

Да послужит тебе это письмо, любезная Китхен, предохранительным талисманом в твой будущности. Ты в нем узнаешь голос опытного друга. Прощай, скоро настанет час – и ты, может быть, присоединясь к прочим, станешь метать в меня брань и порицание. Я же останусь для тебя всегда одинакова.

Елизавета***».

– Что вы теперь скажете об Елизавете Григорьевне? – спросила Китхен после некоторого молчания.

– Она совершенно ошиблась на мой счет: я предался ей со всею доверенностью неопытной, пылкой души, не подозревая измены, не воображая, чтобы любовь эта могла когда-нибудь потухнуть. Это – урок для меня. Теперь я чувствую, что могу опять привязаться сильно, пламенно, с полным самозабвением; но уже не так глупо, как прежде: я опытен и не прежде дам волю своим чувствам, как убедясь во взаимности.

Николаша говорил так просто, притворялся так искусно, что это ободрило доверенность неопытной молодой женщины; она с простотою души спросила у него:

– А насчет ее рассуждения о мужьях, что скажете вы?

– Я вижу в нем вражду, которую искони веков один пол питает к другому, но, в частности, эта вражда нередко на время прекращается, чтобы после сильнее возобновляться.

– А я думаю, что Елизавета Григорьевна во многом справедлива!.. Она видит вещи прямо, как они есть.

– Катерина Антоновна! Вы так молоды, так прекрасны… ужели вы знаете уже многое?

– По крайней мере понимаю, – отвечала Китхен, несколько смутясь.

– Простите мой вопрос, который, право, делаю не из любопытства, а от живого участия в вашей судьбе: скажите, счастливы ли вы в супружестве?

– Я так недавно замужем, что не могу ничего вам на это отвечать.

– Но любите ли вы своего мужа?

– Я привыкла с младенчества слышать самые лучшие отзывы о нем и очень уважаю его. Он – давнишний друг моего отца.

Блондинка задумалась.

– Понимаю, Катерина Антоновна! Вас отдали замуж в награду за долговременную службу, быть может, за какие-нибудь услуги вашего супруга.

– Да, отец мой желал этой свадьбы; а мне не из чего было выбирать.

Николаша схватил маленькую, беленькую ручку, небрежно лежавшую на окне, и, крепко пожав ее, сказал:

– Я вижу, вы несчастливы!.. Вы не любите и не можете любить своего мужа!.. Он слишком стар, слишком холоден для этого, особенно для такой прелестной, молоденькой жены; но если дружба может все утешить, примите ее от меня: она будет искренна, молчалива, преданна.

Китхен, погруженная в размышления, будто забыла отнять руку.

Николашу это ободрило.

– Китхен! – с жаром сказал он, – поверьте, один час наслаждений по чувствам стоит века слез и огорчений. Неужели вы, созданная для счастия, обрекаетесь добровольно на всегдашнее злополучие и не хотите узнать блаженства? Не должно отвергать его, когда оно под рукою. Поверьте, если вы не воспользуетесь настоящим часом, придет время, когда вы будете жаждать наслаждений, но поздно. Затруднения, невозможность будут препятствиями для вас… не теряйте золотого времени, оно невозвратно!

Слишком хорошо зная женское сердце, он был убежден, что ни одно слово его не потеряно семнадцатилетнею, хорошенькой женой пятидесятилетнего старика, и хотел продолжать, несмотря что Китхен, погруженная в глубокую задумчивость, сидела, будто не слушая его, как вдруг на улице послышались слова:

– Молодец Пустогородов! Не теряет времени.

Не скорее вылетает пушечный снаряд, чем оба кресла, стоявшие у окна, были опорожнены. Николаша очутился в одном углу комнаты, Китхен в своей спальне. Пустогородов тотчас опомнился и подошел к окну: тут, разумеется, никого уже не было; потом к двери, куда упорхнула госпожа фон Альтер: ничего не слышно. Он решился заглянуть в комнату: Китхен, озаренная луною, стояла как остолбеневшая у своей кровати.

– Катерина Антоновна! Что вы так перепугались? – сказал Николаша вполголоса.

Нет ответа. Он решается войти в комнату, подходит к ней, берет ее за руку. Китхен начинает приходить в себя, дрожать, слезы ринулись рекою из глаз: ей стало легче, она может свободнее дышать;