Москвичи и черкесы - Е. Хамар-Дабанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Николаша, всматриваясь в приезжую, узнал знакомые черты. Он тотчас подошел к ней.
– Китхен!.. Катерина Антоновна! Узнаете ли вы меня? Как давно мы не видались!
– Как вас не узнать, Николай Петрович! Я вас не видела с той поры, когда мы играли в бостон. – Тут Китхен опустила глаза и покраснела.
– Давно ли вы замужем?
– Второй месяц.
– Представьте меня, пожалуйста, вашему мужу.
– Очень хорошо. Да вот он, кстати, идет. – Потом, обращаясь к мужу, она сказала: – Альтер, представляю тебе, мой друг, Николая Петровича Пустогородова, сына Прасковьи Петровны.
– Очень рад познакомиться! – отвечал полковник, протягивая руку Николаше. – А я тебе, моя Китхен, представляю полковника, моего старого, доброго товарища… Пошалили же мы с ним! – И сам держал за руку закавказского приезжего с фуражкою а-ла-Коцебу.
Фон Альтер отошел, новопредставленный сделал несколько вопросов, молодая женщина отвечала застенчиво. Полковник, удаляясь, пробормотал сквозь зубы, но так, чтобы она могла слышать: «Опоздал! Никак не поспеешь за этою несносною молодежью!»
– Откуда вы теперь, Катерина Антоновна? – спросил Николаша.
– Из Москвы. Мой муж переведен в Грузию.
– Так вы едете туда?
– Нет, не скоро еще, муж поедет на днях в Тифлис и, устроясь там, приедет за мною, а меня покуда оставляет здесь, поручив вашей матушке.
– В самом деле! – воскликнул Николаша радостно. – Как это хорошо! Однако у меня есть много о чем с вами поговорить. У вас нет приглашения на мазурку?.. Не хотите ли ее танцевать со мною?
– Очень хорошо.
– Так я съезжу домой переодеться: в сюртуках не позволено танцевать; я тотчас буду назад.
Мазурка началась. Пары пестрели кругом залы. Я не стану их описывать – ничего замечательного в этот вечер не было. Роза Кавказа, теперь уже поблекшая [118], сидела поникнув головой, подобно надгробному памятнику над красотою, утраченною без возврата. О время! Время! Чего не преобразуешь ты? Но подслушаемте лучше, что говорит знакомая нам пара.
– Скажите, Катерина Антоновна, что-нибудь об Елизавете Григорьевне? Я совсем потерял и след ее.
– Несмотря на то, она живет в вашей памяти, Николай Петрович! – сказала блондинка, покраснев и устремляя взор на своего кавалера.
– Да! Я помню ее как женщину, бывшую a La mode[119] в то время как я жил в Москве.
– А еще как?
– Решительно никак.
– Не отпирайтесь: я знаю письма, которые вы к ней писали из полка.
– Какие письма?
– Страстные.
– В самом деле? – спросил кавалер с притворным любопытством: – Я писал страстные письма!.. Что, были они очень глупы?
– Не скажу вам, как они мне казались, но могу только вас уверить, что они веселили вечера у бабушки Елизаветы Григорьевны, – отвечала дама, смотря на своего кавалера с торжеством.
– Каким же это образом?.. Расскажите, Катерина Антоновна.
– Елизавета Григорьевна читала их вслух, придавая своему голосу особенную трогательность. Она кончала, поднимая глаза к небу, словами: «Ваш! Навсегда ваш! Вечно ваш Николай Пустогородов».
– Сознаюсь, – отвечал смущенный Николаша, – очень сожалею, что узнал об этом. Я думал дурачить Елизавету Григорьевну, а выходит, что она смеялась надо мною: непременно ей отомщу! Где она теперь?
– Право не знаю, и полагаю, никто в России не знает.
– Каким образом?
– Несколько дней после вашего отъезда из Москвы приехал какой-то артист, родом итальянец, которого красоту всюду превозносили. Елизавета Григорьевна стала брать у него уроки пения, чтобы усовершенствоваться, как она говорила, в этом искусстве; заперлась с ним дома; едва показывалась на свет, и то в его сопровождении. Об этом заговорили, смеялись над нею, наконец, дошла очередь и до мужа; он взбесился; пошли распри. Елизавета Григорьевна внезапно уехала в Петербург, покинув мужа и детей; оттуда отправилась в Италию, под вечно лазуревое небо, где люди с пламенными и снисходительными сердцами. Так писала она к своей бабушке. «И для этой лазури, – прибавляла она, – оставила я свое родное, всегда облачное небо, которое при всем том прозрачнее совести людской. Пускай читают они мое письмо, – писала она, – пускай узнают, в чем я их обвиняю: это вертеп пресмыкающихся, бессильных злоязычников, бесчестных обманщиков и глупых жер тв, и все это судит да рядит, не зная ничего и не имея понятия ни о чем. Бывшему мужу моему скажите, что он бессовестный глупец, который принимает жену за бесполезное украшение в доме, подобно картинам, висящим на его стенах, или бронзе, обременяющей его камины. Он обманул меня: я покидаю его и детей, которых он из тщеславия будет называть своими. Мне не нужно его богатство, я предпочитаю бедность – с человеком одушевленным, обильно одаренным – золоту с бездушным трупом, в котором осталась жизнь только для обжорства и сна. Прощайте, бабушка, вас одних я любила и люблю – всех других смешиваю в одно и питаю к ним общее презрение. Если б отец и мать мои были живы, я бы спросила у них: зачем они продали меня такому мужу? Зачем сгубили? Пренебрегаю всех родных, кроме вас; оставляю навсегда их порог и несусь под вечно голубое, безоблачное небо, где останусь и умру». Вот ее слова.
– А вам так это письмо понравилось, Катерина Антоновна, что вы выучили его наизусть!
– Точно выучила наизусть, и немудрено: я читала его беспрерывно в продолжение двух недель старухе и тем из ее родных, кому она заставляла меня читать.
– Какая сумасшедшая ветреница эта Елизавета Григорьевна!
– Не судите так легко! Сообразите все беспристрастно, так выйдет, что она, право, не так виновата.
– Быть может, вы докажете, что она совершенно права!
– Нет, не берусь, Николай Петрович! Если хотите, я вам покажу ее письмо ко мне.
– А вы с нею были в переписке? Я этого не знал.
– Я с нею очень сблизилась после вечера, когда играла с вами в бостон: она мне во многом открыла глаза, дала полезные советы, часто говорила о вас; учила не быть слишком доверчивой. В письме своем она резко начертала мне женский быт.
– Я так и ожидал… ревнивая, сумасшедшая женщина! Всю жизнь она делала глупости, а теперь бранит свет и людей. Как я узнаю ее в этом! Совсем было меня
