Дэйви - Эдгар Пэнгборн

Я не всегда понимал в дни, когда упорно стремился найти свой путь в области знаний, которыми мадам Лора делилась со мной, как полностью она передавала эти знания — ну, какой ребенок когда-либо осознает побудительные мотивы для неблагодарного учительского труда или, к тому же, ценность самого обучения? Могу сказать, что ребенок с такой большой интуицией, наверно, был бы чем-то вроде монстра. Но теперь, когда Ники отметила свой двадцать девятый день рождения, а мой уже прошел, мне кажется, я, действительно, начинаю понимать мадам Лору и методику ее обучения — теперь, когда мы так сильно озабочены ребенком, которого вынашивает Ники, так полны мыслей о его будущем и так неуверены, какое представление о мире будет побуждать этого ребенка к исследованиям.

Сейчас на острове Неонархеос конец апреля. В последнее время я писал только время от времени, часто неохотно, сердитый на принуждение, которое может быть движущей силой для благоразумно-понятливого человека, направленной и на то, чтобы взять в руки перо, и на то, чтобы отбросить его в сторону — ах, кто, кроме мечтательного шарлатана, когда-либо писал книгу? Вероятно, вы заметили, как изменился мой метод рассказывания историй, пока только о прошлых событиях. Это произошло частично потому, что в душе я испуган и расстроен — Ники чувствует себя нехорошо.

Она настаивает, что ее дневные и ночные боли и недомогания всецело естественны для седьмого месяца беременности. Она твердит, что опасности этого полного достоинств состояния сильно преувеличены — она еще никогда не пренебрегала из-за этого мужем. Ребенок живет и двигается, мы знаем; часто она хочет, чтобы я пощупал, как «он» лягается.

Но имеется еще одна подлинная причина, почему я пишу о моем пребывании с бродячими комедиантами таким, может вам показаться, более торопливым стилем — я не рассказываю никаких подробных историй, а только упоминаю о том, что лучше всего помню. Извиняться я не склонен. Ваша собственная самая большая ошибка — это просто противоположность поспешности: имею в виду вашу боязливую капризную неопределенность, ваше смущение, потому что я совсем не в состоянии заставить вас передумать, если вы существуете; вам следует преодолеть это самостоятельно, если вы обладаете такой способностью. Никаких извинений с моей стороны — лишь умеренное приложение усилий для небольшого объяснения.

Это повествование я был вынужден написать, внутренне вынужден, несомненно, смутно надеясь, что во время этого акта, я, наверно, сам приду к лучшему его пониманию. Это был рассказ об отдельно взятой части взросления (насколько такой продолжительный этап жизненного пути может иметь какие-либо «части»), рассказ о парне, который перешел из одного качественного состояния в другое, и в более обширную среду обитания, хотя, возможно, его беспокойное тело стало выше даже менее, чем на четверть дюйма. Теперь этот рассказ, как я с удивлением заметил немного раньше, я завершил. То, что произошло со мной во время странствий с бродячими комедиантами, произошло с намного старшим парнем; моя встреча с Ники (о которой намереваюсь вскоре вам рассказать) произошла с мужчиной. Это другие истории, может, за пределами моей способности писать, а, может, и нет. Однако — потому что это было путешествие, потому что жизнь продолжается, как дневной свет приходит с рассветом и исчезает с наступлением темноты, потому что я имел дело с разнообразными временами, потому что я не слышал возражений от вашей тети Кассандры, а также и от ее желтого кота с кривым ухом — это подлинная история о путешествии парня, который рос неотделимо в, из, над, под, сквозь, вокруг, мимо, с и для тех других историй; что обязывает меня завершить их также — чуть-чуть. (Спросите вашу тетю К., как возможно завершить что-либо «чуть-чуть» — вам, наверно, придется и далее существовать для того, чтобы подробно рассмотреть и иметь удовольствие от литературной штуковины, подобной этой, и вы, вероятно, совсем не сыты ею по горло). Не предполагаю, что есть какая-то необходимость объяснять, где закончилась, или частично закончилась, отдельная история того парня, так как это будет очевидно почти немедленно для грамотного, сострадательного, глубоко и великодушно чувствительного знатока и джентльмена — или девушки, как вы сами.

Просто замечу и напомню, если вы желаете, что для многих страниц теперь и далее, к концу книги, когда бы и где бы что-либо ни произошло, мы — я имею в виду себя и вас, более или менее со мной, ведь, в конце концов, представляется довольно допустимым признать, что вы могли бы существовать, — ну, мы словно люди, которые закончили однодневное путешествие, и находим, что здесь, в гостинице, все еще имеется немного времени для выпивки и беседы, перед тем, как мы ляжем спать.

— Посмотри-ка на него! — сказала мадам Лора, — только посмотри на эту, сидящую здесь рыжеволосую скотину, решительно сопротивляющуюся всеми извилинами своего мозга, пытаясь доказать мне, что нельзя разделять инфинитив! Нельзя, нельзя, нельзя, пое… нельзя! Почему, Дэйви? Почему?

— Ну, в этой книге по грамматике сказано…

— Пое… в зад проклятую книгу! — бывало, выкрикнет она. — Я хочу услышать единственную вонючую причину, почему нельзя?!

— Если честно, я не могу придумать никакой причины. Там не объясняется…

— Не объясняется. И, так как я справедливая, вот что я тебе скажу, — смягчаясь, она становится ласковой и снова улыбается. — Понимаешь, Сэм, у парня есть умственные способности; только необходимо выбить из него школьный хлам, как выбивают пыль из тряпки. Да, в книге по грамматике этого не объясняется, Дэйви, потому что она основывается на утверждении, в котором все правильно и достаточно необходимо в пределах таковой книги; если бы в ней пытались объяснить все подряд, она перестала бы быть грамматикой и превратилась в учебник по этимологии — что такое этимология?

— На… наука о словах?

— Не спрашивай меня, братец Дэйви! Я спрашиваю тебя.

— Э… ну… наука о словах.

— Это не говорит мне достаточно полно. В каком аспекте наука о словах? Как она относится к словам?

— О! Происхождение слов.

— Пришлось помочь тебе в этом. В следующий раз отвечай мне четко и без всякой чепухи. Ну ладно, эта книга по грамматике, вероятно, так же хороша, как и любая другая по этому предмету, и она также единственная, которую я имею — конечно, все, что написано в наше время, достойно информации, полученной от бродячего ремесленника. Дэйви — английский язык частично развился из более древнего языка — латинского, как я говорила тебе не так давно. Хорошо — в латинском языке инфинитив — это простое слово: ты не разделяешь его, потому что не можешь. И, поэтому, в то или иное время какой-то грамматик с негибким умом решил, что правила латинского языка должны действовать и в английском, потому что ему так нравилось — и, я боюсь, также потому, что от этого грамматика казалась более таинственной и трудной для мирянина, что увеличивало престиж клерикально-конторского класса. Но язык — во всяком случае, английский язык — всегда превращает в чепуху произвольные понятия такого типа. Разделяй их, если это звучит хорошо, прекрасно — я не против — всегда, когда звуков вполне достаточно, так что читатель не может забыть маленькое «to», прежде чем он доберется до глагола. А что подразумевается под словом «произвольный»?

— Определяется по желанию или по прихоти, больше, чем по причине.

— Понимаешь, Сэм? Он неплохой парень.

— И играет на своем горне тоже хорошо, — сказал мой папа.

В том лагере я упражнялся играть на горне на открытом склоне холма, в некотором удалении от фургонов. Думаю, это было, в какой-то степени опасно, и Сэм обычно ходил со мной и слонялся рядом, наблюдая за местностью, которая не была в поле моего зрения, когда я играл. Вспоминаю полдень в конце апреля; труппа начинала готовиться для путешествия в новом годовом сезоне, и мы понимали, что, прежде всего, следует приложить серьезные усилия, чтобы избавить жителей Сил-Харбора от лишних денег, имеющихся у них, прежде чем мы повернем обратно на юг. У Сэма было что-то на уме в тот день. А моя голова была пустой — ничего, кроме музыки да весеннего волнения, да желания, чтобы Бонни прекратила поддразнивать меня и начала распутничать, как Минна. Она была более заинтересована в том, чтобы ее преследовали, чем в том, чтобы быть схваченной, во всяком случае, в то время; позже, как я упоминал, она вышла замуж за Джоу Далина, в чем проявила много здравого смысла. Когда я утомился в тот полдень и закончил работу, Сэм выпрямился и сказал:

— Ну, Джексон, я сделал это.

— Что сделал, мистер?

— Бесстыдство. Ну, вчера, после того, как Лора закончила учить тебя, я околачивался там, как иногда делаю, и я спросил ее напрямик, не считает ли она, что для меня слишком поздно самому немного заняться учебой в мое свободное время. «Чему ты хочешь учиться?» — сразу же спросила она, и, когда я сказал ей — нет, знаешь, Джексон, ты молодой и — фу-ты, пропасть! — тебя тянет к молоденьким девушкам, ты никогда бы не поверил, какая нежная женщина Лора, более того, она твоя учительница, и это не твое дело, но это так. «Чему ты хочешь учиться, Сэм?» — спросила она, и тогда, чтобы все стало ясно, я снова рассказал ей о жене, которую оставил в Кэтскиле, так как думал, что это обеспокоит ее. А это, вроде бы, печальная дурацкая история, Джексон, что касается моей жены. Всегда казалось, что она настроена против меня, моя жена, она делала так, чтобы мы никогда не могли иметь детей… ну, и тогда, без ее ведома, я ушел и сделал тебя с другой, лучшей женщиной, во всяком случае, мы думаем, что так произошло. Но это было еще не все. Год за годом, казалось, что она все больше и больше чувствовала потребность свести меня на нет, постоянно придиралась, рассказывала, бывало, каждому, кто слушал, что главная причина, по которой я не получил лицензии мастера-плотника, в том, что я был, черт подери, лентяй, и не хотел оторвать от кресла свою задницу даже в таком городе, как Кингстон, где повсюду деньги и возможности, только она никогда-де, конечно, не упрекнула меня, черт подери, она была настоящая святая — я хочу сказать, ну, в общем — дерьмовое дело, Джексон, мужчина не может так жить… Да-а… «Так чему же ты хочешь учиться?» — спросила Лора, и я сказал ей — «Послушай», сказал я ей, «я не могу заниматься, черт подери, этимологией или чем-либо еще», сказал я, «потому что был слишком невежественным, когда был молодым, но мне пришло в голову изучить тебя», сказал я — нет, Джексон, как необычно великолепно выглядит женщина, когда она внезапно становится счастливой, я хочу сказать, истинно счастливой. Я думаю, что мужчине приходится встречаться с этим не более, чем раз или два в жизни — большинству из нас, мужчин и женщин, какими мы есть на самом деле. «Познать тебя», сказал я, «и я разделил бы с тобой твою кровать и твои ночи и дни и, вроде бы, стал опорой, как ты могла бы сказать, до последнего вздоха». И вот еще что, Джексон. После того, как я сказал это, и, вроде бы, приготовил ноги к бегству, подумывая, где бы мне спрятаться, если на ее лице появится злое выражение… ну… ну, Джексон, она сказала: «Тогда я буду учить тебя, Сэм». Прямо так вот и сказала… она сказала: «Я буду учить тебя этому, Сэм, если ты уладишь все с парнем».