Паладины госпожи Франки - Татьяна Мудрая

КАК МЕНЯ ЗАМУЖ ВЫДАЛИ

— Так вот, когда мой батюшка обмывал самую лучшую свою торговую сделку, тоже конфуз чуть не вышел. В лесном Эрке не принято молодых на свадьбе вином поить и сытно кормить, чтобы боевого пыла не теряли. А чтобы гостям не мешали разгуляться, их обоих пораньше в опочивальню спроваживают, с заходом солнышка и с первой звездой.

Ну, вытащили меня подружки и мамки из скорлупы. (А платье под венец идти жених подарил, уже и на самом деле модное и дорогое: две юбки крахмальных, две тонких шелковых и одна батистовая со вставкой из плетеного кружева, а поверх всего — фижмы из серебряной парчи, расшитой букетиками фиалок.) Переодели в ночную сорочку, уложили на простынь, свечу толстую зажгли, поклонились — и ходу назад за столы!

Жду лежу, немного погодя является мой суженый. А я — не то что боюсь, нас «этому» старшие в роде с малолетства обучают, но глаза вовсю слипаются. Вроде случается такое от сугубых переживаний. И говорю ему, дура молодая: «Давай поскорее сделаем что положено и хоть выспимся, больно меня укручиванье, и наряжанье, и отпевание это укатало». Даниэль смеется: «Девочка моя, да кто же в свою свадебную ночку спит?» Однако видит — не расшевелить меня ни в какую. «А, — говорит, — и в самом деле, зачем хватать со сковородки, вся жизнь впереди». Лежим без одеяла, под тонкими покрышками, потому что натопили жарко, и даже не милуемся, только живем обоюдным теплом. Поглядываем друг на друга в щелочку между снами, с головой нырнув под светлое покрывало. Он ведь красиво сложен, мой Дэйн, я после него на таких, как вы, Лео, и как Френсис, охламонов и не возгораюсь. Дразнить, грешна, — дразню.

Да, у нас ведь требуется, чтобы любовный поединок шел до первой крови. Так посреди ночи на гостей спьяну, что ли, стих нашел: проверить, хорошо ли жених справляется да честна ли молодая. Ну, ясно. Стучится к нам тетушка: простыню им подавай, иродам! Тут я и в самом деле перепугалась. Меня тут побоятся ославить, все эркени понимают, что я дева честная в мои небольшие лета; но вот Дэйну за всю жизнь насмешек не расхлебать. Здесь — что промедлил, а в Гэдойне, как Дэйн потом признался, его хотя… хм… числили за петушка, который любую курочку потопчет, но невесту ему прочили — чтоб без порока и трещинки!

И слава богу, увидел он, что нам на смену такое же белье положили, с теми же точно прошивками и вензелями… Словом, он один на весь Динан, наверно, был такой, что не новобрачную «проколол», а себя. Шрамчик на запястье до сих пор видать, если хорошо приглядеться… Не делайте круглые глаза, папочка, такую ранку заговорить — плевое дело, мы оба умели и кое-что похлеще.

А наиглавнейшее случилось у нас уже под утро, когда все поразъехались, да так легко и счастливо, что боли я и не заметила.

До его Гэдойна ехали мы по первому снегу: я в возке, он верхом и вокруг его конвойщики верхами. Приданое за мною дали сказочное, я такого от своего родителя и не ожидала: поезд растянулся на добрую милю. Только мы двое о нем не думали, не заботились, а всю дорогу, недели две кряду, миловались и целовались.

Ввел он меня в дом на правах полновластной хозяйки. Слуг немного, раз в десять меньше, чем у батюшки, кормится; однако чисто. Хожу по замку, будто по церкви или кунсткамере, и потрясаюсь. Особенно подействовала на соображение библиотека: в башне по всей круглой стене аж до сводов. У отца, кроме гроссбухов и «Календаря земледельца», отродясь ничего такого в заводе не было. Библия вообще-то имелась. Ценой в молочную корову с теленком и такая здоровущая, что клали ее на подставку двое мужчин, а пергаменты ворочали тростью. Это я ворочала, другие домочадцы и заглянуть боялись, даром что грамоте умели.

Молодожен, не успевши дом обогреть и молодую жену приветить, уехал снова в Эрк и опять с поездом, но много меньше, зато стражи еще больше захватил. А мне без него что делать? Хозяйство само по себе катится. Знай наряжайся и садись к окну, пусть горожане любуются, какая у бургомистра женка баская. Так ведь мне, мастерице и игрунье, оно скучно. И так вышло, что сидела я больше с книгой. Оттуда и проистекло все дальнейшее.

Наконец, возвернулся мой богоданный. Доволен! Я, говорит, на твое приданое себе герцогский титул купил, так что мы оба теперь светлости!

— Зачем? — спрашиваю. Умнее ничего в голову не пришло.

— Как зачем? Договор с твоим отцом и вашими старцами и старицами выполняю. Меха твои, да лен в трубах, да янтарь и иное прочее по всей Лесной Земле собирались, чтобы мне их в золото и серебро превратить и ее, эту землю, купить у короля.

— Так мы что же, крепостные твои получаемся? (Ха! Я себя тогда больше лесовичкой понимала, чем горожанкой и мужниной половиной, да и теперь тако же.)

— Нет, — отвечает. И тут я впервые услышала его любимое присловье, да еще полностью. — Убить человека дороже, чем купить, купить трудней, чем взять по доброму согласию, а держать в рабстве накладнее, чем отдать ему его волю и с ним торговать.

— Мы ведь и были вольные!

— Не вольные, как мой город, а королевские. Так?

— Ну, так.

— А Гэдойн — вольный, потому что силком выкупился у Лорда. Тот ведь не отпустил бы его от себя ни за какие посулы, если бы не обычай всей нашей земли. И стал наш город свой собственный, а эту честь нести непросто: только ты сам за себя в ответе, а больше никто. Поэтому и государь динанский не имел права отпустить лес от себя, как бы ему солоно от вас не приходилось: только отдать в хорошие, верные руки.

— А у тебя руки верные? — спрашиваю я.

— Надеюсь. Потому что придется мне теперь их к тому прилагать, чтобы дом содержать и жену кормить. Я ведь и все свои личные капиталы вложил в общее с Лесом дело, в будущие поставки леса круглого и пиленого, меда, воска и пушнины… Чтобы не хищничали второпях. Вот и будем отныне роскошествовать на мое бургомистерское жалованье, пока деньги обернутся. Я уж и слуг почти всех рассчитал, и драгоценности свои и твои заложил.

— Ладно уж, — смеюсь. — Платье подвенечное оставил хоть?

— Конечно. И то самое, с юбкой коробом, тоже.

Вот так и заделалась я хозяйкой герцогского замка! Полы драить, медяшку начищать, закупать съестное, штопать, чинить, собак кормить. Спасибо, мой умник повариху оставил и прачка была хотя и приходящая, но отличная.

А года через три, когда и деньги пришли, и удача в делах необычайная — нет детей. Я из плодоносного рода, а наши деревенские бабы ребят своих вообще на дюжины считают. Вот муж и надумал нам разойтись, чтобы дурная слава на меня не пала. В Лесу с этим просто: без ребятенка ты хоть и венчана, а не жена, так, полужёнка, к которой ночью в окошко шастают. Ну, а в Гэдойне все считали, что он о своей репутации заботится: выдохся в зрелые лета. Уже позже мусульманский лекарь ужасался: какое там плодоносный род, девочкой узкобедрой как была, так и осталась, натура твоя родов не вынесет. Но вот бабо Мара об ином обмолвилась. То не твоя натура, говорит, а вся живая натура, всё низшее Равновесие препятствует, ибо дитяти твоего устрашилось. Он себя над ним как есть поставит… Непонятно, правда?