Паладины госпожи Франки - Татьяна Мудрая

— Ловко сделано, — сказал Стагирит, нахмурившись, — куда как ловко. Так же, как всё, что вы предприняли по нашему поводу и против нас — вы и люди этой прекрасной госпожи. Но неужели никто из твоих воинов, шах, не повторит с помощью тюркского оружия то, что совершено европейским?

Даже я, с моим поистине мизерным опытом лэнского обхождения, понимал, что в своем кураже и бахвальстве англичанин преступил границы, и хуже того: знает об этом, но не может повернуть вспять от смущения. Он обидел и недооценил подарок, вынудил увечного и пожилого человека мериться с собой, а теперь еще и упорствовал в своей грубости.

— Высокочтимый повелитель открыл мне лицо и развязал голос. Может быть, он дозволит мне и ответить?

Конечно, это была Франка, с ее лучистым, переливчатым голубовато-серебристым взором и лукавой улыбкой на сочных губах. Саир-шах склонил голову, разрешая. Некая искорка перепрыгнула у него из одного зрачка в другой. Э, подумал я, он вроде бы те только не гневается ни на кого из обоих, а рад… Странно!

— Когда спорят двое мужей, женщине всегда охота поставить точку в конце их брани, — сказала она с двусмысленной интонацией. — Только я не хочу испытывать ни дареную саблю, ни ту, что уже вернулась на пояс шаха-отца… Яхья, сынок, я вижу, тебе отдали твою «девственницу» в двойной оболочке?

Он кивнул и снял саблю с пояса. Франка потянула за рукоять. Вышел клинок, серовато-матовый, испещренный тончайшей насечкой: звезды, гирлянды то ли цветов, то ли письмен. Переглянувшись с сыном, она надавила на выступ рукояти. Нарядная шелуха сползла, как старая змеиная кожа, и блеснула нагая, как бы чуть маслянистая, исчерна-синяя сталь.

— Тезка, подвиньте останки к центру чурбана и выровняйте, — шепнула она. И громче:

— Если Аллаху будет угодно решить спор между поклонником пророка Мухаммада и последователем пророка Исы, да вложит он свой замысел в мою руку!

Она приподнялась на носке, будто в танце, рука с клинком легко взмыла выше плеча, как, бывало, в «шахматном» зале, — замерла на миг. И со страшной силой, втягиваясь в безграничную пустоту, пала на самое массивное место железного ствола — там, где начинаются замок и курки.

Удар был столь точен, что аркебуза не шелохнулась. Тогда я дотронулся до нее, и половинки нехотя отделились друг от друга. Срез в этом месте был так гладок, что они слиплись.

— А на клинке — ни царапины. Такова заточка! — сказала Франка.

— Такова рука этой женщины, в которой воля Единого, — сурово промолвил шах. — Не она и не мы — Он ударил. Победы нет ни одному из нас.

Стагирит опустил голову. Потом встряхнул черным волосом и поднял глаза на старца.

— Я хочу отдать тебе свое имя, брат, — произнес он так веско, что все — и в доме, и на улице — обернулись к нему.

И се — в Лэн-Дархане, наконец, всё улеглось. Пуританское золото — в шахские сундуки, земная пыль и прах — на расчищенные улицы и площади, которые подготовили к новому большому строительству, наисладчайшая наша Мария… фу, чуть не сморозил нескромность. Одним словом, когда всё успокоилось и уладилось и даже сэр Джейкоб-Саир оторвал свое сердце от побратима, от хлебосольной и радушной здешней жизни и направил стопы свои на хладный север, уже началась полнейшая осень, с заморозками на звонкой земле, чистым голубым небом и леденящим ветром с гор. Госпожа Франка заработала вторую сережку и отправилась восвояси домой, а с ней отец Лео и я. Как гласит легенда, Прометей носил в знак своей вечной неволи кольцо, выкованное из цепи, с осколком горного камня, а орел, что клевал ему печень, как кое-кто говорит, с тех пор сидел у него на плече. Вместо кольца тут были «раковинки», а орлом… Орлом был Идрис.

Какой бес породил размолвку между ним и его стратенами и, кажется, даже погибшим ныне Эргашем, что он пристал к Саир-шаху и держался его уже после их победы? Какая вечная неуспокоенность гнала его дальше, в вольный город Гэдойн, где он намерен был увидеть, взвесить и оценить, как он признался мне, ту меру справедливости, которая возможна для человека на этом свете? И вот он ехал в сопровождении заботливых дам Юмалы; прекраснейший изо всех земных полубогов, князь тьмы, ходящий во тьме, с чарующим голосом и самыми нежными в мире руками, кумир мусульманок и христианок в равной степени. Идрис-Иблис. Наша Франка приклоняет к нему свое ухо, когда он поет, — поет одной ей, хотя все наши фрейлины, все женщины, кроме нее, держали его в объятиях.

Год назад я видел мою госпожу самой счастливой, теперь — самой красивой из женщин. Отошла терпкая юность, женская зрелость настоялась и загустела, подобно вину из глубоких лэнских подвалов. Быть может, не так атласисто нежна белая кожа, да и седина сквозит в русых волосах, но ярче природные ее краски, прямее и горделивей сидит она в седле, и вдруг посиневшие глаза смотрят с меньшей дерзостью, но с большею отвагой.

И мне страшно снова, однако уже по-иному: обыденный, вполне земной и плотский страх, что она снизойдет… что — уронит себя перед красой дьявола.»

Часть IV

КРЕСТНЫЙ ПУТЬ

Отец Леонар. Медитация

«Царствие Мое не от мира сего…»

«Хм. Хотел бы и я так точно, как Иисус, определить местонахождение моего собственного «царства»: скорее всего, некие приграничные области вблизи неба, но на земле, серединка наполовинку между сермяжной правдой и радужной мыльной фантасмагорией. Это потому, что в юности я слишком долго и упоенно болел Идрисом, его выдумками, его идеями всеобщего братства и поголовной справедливости. Его личностью.

О, Идрис — это загадка для многих. Большинство полагает, будто он ущемлен природой. Неверно! Я не встречал смертного, который был бы одарен ею так богато. Красавец с умом острым и безжалостным, как его клинок. Несравненный певец и музыкант. Источник неиссякаемой плотской радости, одухотворенной чувственности, которая изливается на всех без разбора. Даже наездник: его коней специально обучают повиноваться малейшим оттенкам его интонаций и легчайшему нажатию колен, не бояться криков, грохота и огня и в сражении кусать лошадь противника. Идрис не знает, что такое быть слепым, ослепшим, как иные покалеченные или больные бедняги. Ему универсум дан в иных ощущениях, чем прочим, и он познает мир слухом сверхъестественной чуткости, обонянием хищного зверя, изощренным — чуть ли не на расстоянии — осязанием… Он узнаёт солнце, день, окраску вещей: сам не понимаю как, но это последнее проявляется и в темноте. Я всегда ощущал, что он слеплен из иной глины и обожжен на ином огне, чем все мы. Ты можешь коснуться его рукой, заговорить с ним и получить ответ, понудить его к плотской любви, как иные наши придворные дамы, — но оболочку, в которую он заключен, не прорвешь ничем. Она лишь упруго выгибается, ибо соткана из иного времени… У всех потомков Агари иное время и иная субстанциальная протяженность. Они сами смотрят на свою родословную по-иному, чем мы. Да, я полагаю теперь, хотя, безусловно, это ересь и дерзость, что поклонники Корана не нуждаются в Спасителе, быв полностью искуплены жертвоприношением Авраамовым, и семя первенца очистилось для них. Сами они называют этого первенца Измаилом, но… как бы это сказать… эти два легендарных родоначальника, еврей Исаак и араб Измаил, кажутся мне двойниками. Как пророк Иса и Мессия-Махди, что плечом к плечу сражаются на Страшном Суде против Антихриста Дажжаля. Как два воплощения Христа небесного… Двойственное в одном…