Паладины госпожи Франки - Татьяна Мудрая

Он кивнул непослушной своей башкой и улегся у ее ног, сквозь наплывший морок чувствуя, что его накрывают чем-то большим и уютным.

На следующее утро Кати, смеясь, тормошила его:

— Эй, соня! Поднимайтесь, а то придут убиральщики и наряжальщики.

Он выпрямился, таща за собой Франкину синюю меховую накидку и ошалело глядя на нее самое, как на привидение.

— Проспались? А теперь я дарю вам кое-что на память о прошлой ночи. Не бойтесь, не еретическое. Отец Тоша их даже святою водицей побрызгал. Склоните голову, закройте глаза и прижмите уши!

То были четки, по которым все католики читают розарий, но четки не совсем традиционные: бусины из кости были чуть сплюснуты, как речной моллюск, и иссечены полукружьями, образок Девы имел на обороте зеркальце, а лицо Распятого на кресте, завершающем цепочку, было обозначено тремя черточками: брови-нос-рот.

Праздник! Первейший для Влажной Степи и Южных Гор праздник в году! По всем трибунам и ступеням расселся народ: приехали и пришли сюда с подушками и корзинами, детьми и собаками и, конечно, с лошадьми, которых, стреножив, пустили за пределы арены пастись или, наоборот, нацепили на морды торбу с овсом, чтобы эту зелень не шибко травили. Жидкий огонь, налитый в огромные чаши, клубился феерическим косматым дымом.

Отец Леонар неожиданно для себя обнаружил, что сидит на одном из самых почетных мест балюстрады, да еще в окружении знакомых лиц. Некий средних лет чиновник «шаха гор и горных недр», что посетил однажды их сиротский приют. Старец, «правая рука и левый глаз» Идриса, еще до времен Эргашевых. Соучастники кое-каких его разбойничьих эскапад — доманы Озерных Братьев, или цианов.

А внизу пока толстомясые гиганты боролись по типу «кто кого подавит» — сидели, раскачиваясь, и внезапно бросались друг другу в смертельные объятия. Не очень-то увлекательное зрелище, если не знать, что главное для них — улучить момент резкого нагнетания силы «в самый низ» и в этом обогнать соперника. Затем вышли эдинские «подножечники» и эркские «стенка-на-стеночники», прибывшие в качестве гостей. Прошли в церемониальном марше, как гладиаторы, мастера клинка из Южного Эдина, стройные, как их шпаги, и в длинных, яркого цвета мантиях. Жестом матадоров перекинули их через низкую в этом месте перегородку — на сохранение дамам сердца. Это было уже серьезным делом: состязались на острых клинках до первой крупной царапины, соединяясь в новые и новые пары, пока из победителей не останется один, самый ловкий и стойкий.

Кати, которая восседала рядом с отцом Лео, что-то помечала стилом, острой палочкой, на восковой таблице: это зрелище, как и «гладиаторы» живо напомнило ему античность, но не очень вязалось с раздольной и пестрой стихией народного торжества. Вокруг Леонара все писали, показывали друг другу, черкали и вежливо переругивались тихими голосами. Этот подспудный торг был настолько азартен, что временами заставлял позабыть о происходящем на арене.

Поле сражений очистилось, и по нему прошли метельщики.

— Скачки, — ответила Кати на немой вопрос Лео. — Самое главное.

Сзади и по бокам их нетерпеливо задвигались. Внизу, горделиво развернув плечи, шествовал светловолосый, с прямым разрезом серых глаз, Джабир, победитель всех фехтовальщиков, одевшись алым плащом и положив левую руку на эфес своей «несравненной и великолепной». В правой руке его блестело нечто округлое, огнисто-рыжеватое.

Проходя мимо трибун, он оглядывал собрание: юных и зрелых дам, сильных мужей, пышнобородых старцев, — ища кого-то или что-то. Его провожали облегченными и в то же время разочарованными взглядами. Остановился под центральным балконом и поднял голову, улыбаясь. Подкинул в руке «ту штуку» — чорон, эдинский кубок в форме бутона лилии или тюльпана, с позолотой и яркой эмалью — и вдруг ловко метнул его в колени Кати.

Цирк зашумел.

— Придется сходить, — тихонько сказала она на ухо Леонару. — Поритуалить.

Она плавно тронулась к лестнице, очень прямая и статная в своих широких светлых одеждах, неся кубок в обеих руках, протянутых перед собою.

И снова фиал наполнился, но уже не вином, а кумысом, для чего и был предназначен. Кати опустила в жидкость кончики пальцев, кропя площадь крест-накрест и приговаривая:

— Северному ветру — чтоб пыль не вздымал! Западному ветру — чтоб в седле держал! Ветру с востока — чтоб сбруя не рвалась; южному ветру — чтоб жар унимал.

Отпила глоток и уже после этого вылила остаток наземь, говоря:

— А это Матери Земле, чтоб носила нас, и кормила нас, и убаюкала.

— Начинайте! — скомандовал властный голос, едва Кати покинула поле и поднялась на свое место той же горделивой и бережной поступью. Взвыли долгие прямые трубы, и изо всех проходов выехали нарядные наездники на рыжих, гнедых и караковых жеребцах — эти масти считали самыми выносливыми — подтягиваясь к той части цирка, где было отмечено пикой с синим флажком начало заезда, и сбиваясь здесь в разгоряченную толпу, всю нацеленную в одну точку. Резкий свист оборвал невидную для глаз струну, которая удерживала всех их на месте, и они рассыпались, как пестрые бусины, катясь вперед и по вытянутой дуге. Здесь, «на круге», они проходили разное расстояние, но, как и во всех исконно эдинских игрищах, побеждал не столько опередивший, сколько самый ловкий. Разрешалось и «придержать» скачущую лошадь, и перепрыгнуть через передних — только чтобы плетью не бить. Часть пути перекрывали барьеры: кто хотел выказать особую сноровку, пускал коня на них, и таких оказалось немало. Кое-кто, невзирая на обскакавших его соперников, бросал наземь платок и, повернув коня, подхватывал его с земли, подбрасывал кверху и ловил кинжал или топорик, умудрялся скакать, повиснув под брюхом своего скакуна или балансируя на седле в полный рост. Леонар дивился, как можно хоть что-то разобрать и хоть кого-то оценить по достоинству в этой круговерти, однако восторженные вопли на всех скамьях амфитеатра, черканье стилетов о дощечки и торг вокруг него показывали, что основной народ легко схватил суть дела.

С обратной стороны того места, где начались скачки, всю ширину беговой дорожки перекрывала цепь арок, поставленных на некотором расстоянии друг от друга и обмотанных тряпками. Около каждой стало с разных ее концов двое: один с бадьей, другой — с горящим факелом.

Когда наездники, вдоволь покуролесив и показавши себя, подошли к этому месту, служители одновременно подожгли всю галерею. Огонь был несилен, но для коней то всё равно был великий страх. Они захрапели и попятились. Лишь один верховой, почти не осаживая свою лошадь, набросил ей на голову свой войлочный кобеняк, до того, как и у прочих, свернутый и перекинутый поперек седла, и понесся сквозь горящие дуги. На выходе его окатили изо всех ведер, хотя пламя за него почти не зацепилось.