Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев

Он великий поэт. Мы прибыли в Америку с одной лишь мыслью и желанием – рассказать о русской душе и работать для восстановления дружеских отношений двух великих стран. Никакой политики, никакой пропаганды. Мы работаем только в области искусства. Мы верим, что душа России и душа Америки близки к тому, чтобы понять друг друга.

Мир-дружба, никакой политики, но всё же не удержалась и прошлась в адрес верхов США:

– Одна только вещь меня удивляет. Можно услышать, что американское правительство недолюбливает революционеров. А я всегда думаю, что наша великая страна началась с революции…

Америка с первых же шагов по её главному городу вызвала у Есенина раздражение и глубочайшую антипатию:

«Остановились в отеле[67]. Выхожу на улицу. Темно, тесно, неба почти не видно. Народ спешит куда-то, и никому до тебя дела нет. Я дальше соседнего угла и не ходил. Думаю – заблудишься тут к дьяволу, и кто тебя потом найдёт?

Один раз вижу – на углу газетчик, и на каждой газете моя физиономия. У меня даже сердце ёкнуло. Вот это слава! Через океан дошло. Купил я у него добрый десяток газет, мчусь домой, соображаю – надо тому, другому послать. И прошу кого-то перевести подпись под портретом. Мне и переводят: “Сергей Есенин, русский мужик, муж знаменитой, несравненной, очаровательной танцовщицы Айседоры Дункан, бессмертный талант которой…”

Злость меня такая взяла, что я эту газету на мелкие клочки изодрал и долго потом успокоиться не мог. Вот тебе и слава! В тот вечер спустился я в ресторан и крепко, помнится, запил. Пью и плачу…»

В субботу, 7 октября, Дункан дала в Нью-Йорке свой первый вечер танца. Трёхтысячная толпа поклонников переполняла Карнеги-холл. Снаружи стояли сотни других в надежде на чудо – лишний билет. В программе были Шестая (Патетическая) симфония, «Славянский марш» П.И. Чайковского и несколько ранних вещей композитора. После их исполнения публика стоя приветствовала артистку громкими возгласами и не желала покидать зал. Пришлось Айседоре толкать речь, что она делала всегда охотно:

– Зачем мне понадобилось ехать в Москву в погоне за несуществующим миражом, когда вам в Америке тоже нужен танец ваших детей? Я знаю нервных американских детей, ибо я из их числа. Скоро я надеюсь показать вам пятьдесят русских детей, танцующих бетховенскую Девятую симфонию. Это освежит жизнь Нью-Йорка и сделает это гораздо лучше, чем Бродвей. У Америки есть всё, чего нет у России, и у России есть то, чего нет в Америке. Почему бы Америке не протянуть руку России, как я протянула ей свою?..

И это не политическая речь? Не агитация? Дальше будет ещё откровенней. В какой-то момент своего выступления Дункан вывела на сцену Есенина и представила его зрителям.

– У Америки есть всё, чего нет в России, но в России есть вещи, которых американец не имеет, – провозгласила Айседора, указывая на поэта в русских высоких сапогах, в русской рубашке и с длиннейшем шарфом.

В каждом своём интервью, которых было под сотню, Дункан говорила о муже, что он велик, что он гений, что это русский Уитмен. Но никто ни разу не попросил даже пару строк для перевода этого удивительного поэта. В Америке Есенин категорически никого не заинтересовал.

Следующие выступления Дункан в Карнеги-холле тоже прошли с большим успехом. Отзывы на них были самыми положительными. Критик газеты «Нью-Йорк трибьюн» писал: «Каждой своей позой, каждым жестом, каждым эмоциональным аккордом, находящим отклик в её лице, мисс Дункан воспроизводит надежды, опасения, разочарование и страдания русского народа».

Крушение надежд на завоевание мировой славы, раздражение от успехов Дункан и второстепенной роли её мужа бесили Есенина. Он жаждал широкой известности, хотел, чтобы газеты писали о нём, а журналисты стояли в очереди за интервью у него. Выход из тупика нашёл в пьянстве и скандалах, благо кошелёк Айседоры был для него открыт.

– Когда приехали мы в Америку, – рассказывал Есенин, – закатили там обед роскошный. Ну, блестели там скатерти, приборы. От вина, блюд и хрусталя всякого стол ломился, а кругом всё хари толстые, с крахмальными грудями сидели – смотреть было тошно. И так это мне скучно стало, и поделать ничего не могу. «Интернационал» – и то спеть не стоит, – не поймут, не обозлятся даже. Я с тоски взял да и потянул скатерть со стола. Всё на пол поехало да им на манишки. Вот дело-то было! Ха-ха-ха.

Рассказывал с гордостью за этот и за другие зарубежные «подвиги». Возвёл хулиганство в принцип.

Журналисту Льву Повицкому так «расшифровал» его (принцип):

– Да, я скандалил, мне это нужно было. Мне нужно было, чтобы они меня запомнили. Что, я им стихи читать буду? Американцам стихи? Я стал бы только смешон в их глазах. А вот скатерть со всей посудой стащить со стола, посвистеть в театре, нарушить порядок уличного движения – это им понятно. Если я это делаю, значит, я миллионер, мне, значит, можно. Вот и уважение готово, и слава, и честь. О, меня теперь лучше помнят, чем Дункан.

Беззащитную женщину Есенин буквально терроризировал. При возвращении в Россию Айседора рассказывала Мариенгофу о заокеанском турне:

– О, это было такое несчастье! Вы понимаете, у нас в Америке актриса должна быть в обществе – приёмы, балы… Конечно, я приезжала с Сергеем… Вокруг нас много людей, много шума… Везде разговор. Тут, там называют его имя… Ему всегда казалось, что над ним смеются, издеваются, что его оскорбляют… Мы немедленно уезжали. А как только мы входили в свой номер… я ещё в шляпе, в манто… он хватал меня за горло и, как мавр, начинал душить: «Правду, сука! Правду! Что говорила обо мне твоя американская сволочь?» А я могу уже только хрипеть. «Хорошо говорили, очень хорошо…» Но он никогда не верил… Никогда! Ах, это был такой ужас, такое несчастье!..

Недолго музыка играла. В пуританском Бостоне Дункан встретили весьма сдержанно. Раздосадованная танцовщица, забыв все предостережения своего антрепренёра Сола Юрока и свои обещания, воскликнула в конце представления, размахивая красным шарфом над головой:

– Он – красный! Такова и я! Это цвет жизни и энергии. Вы раньше всегда были страстными. Не будьте же пассивными!

Несколько лиц почтенного возраста поспешили покинуть зал. Молодёжь же из Гарварда и Бостонской школы искусств громко выражала своё одобрение.

– Слава богу, – продолжала Дункан, – что я не по нраву бостонским критикам. Будь это не так, я чувствовала бы себя безнадёжной. Им нравятся копии с меня. Я же дала вам частицу своего сердца. Я принесла вам нечто настоящее…

Выступление артистки было остановлено полицией. Мэр Бостона Карли сделал заявление для