Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко

— Малышев? — Иван, побуревший от чая и новостей, отвалился к стенке. — Я ведь в августе бывал у них…

— Как же, помню. Я-то на маневровом паровозе тебя отправлял. Тот самый машинист, Лелякин, со своим помощником Бондаренко доставили оттуда партию винтовок и патронов. А в самый канун выступления, на крещение, получилась у нас измена… Садовник Реем пронюхал наши замыслы и осведомил начальникадистанции Чикова, а тот — окружного атамана.

Толоцкий потянулся к закопченному чайнику.

— Будет, — взмолился гость.

— Остатки разольем.

— Дальше-то?

— Всем ревкомом успели укатить на Торговую. Это и ускорило развязку. Два батальона выделили нам елиза-ветпольцы. Без сопротивления очистили станицу, в ночь на восемнадцатое января. Атаман с кадетами умелись в глубь степей, в имения конезаводчиков. А мы перешли на легальное положение, объявили себя Сальским военнореволюционным комитетом. Избрали председателем Дмитрия Мефодиевича. Он и готовит съезд…

Одолел Иван последнюю кружку; потянулся: не худо бы сомкнуть глаза.

— А свои силы у ревкома какие?

— Была дружина. Возглавлял местный казак-фронтовик Фирсов. Переименовали в краснопартизанский отряд. Теперь командиром Алехин.

— Из Торговой?

— Да. Дивизионный комитет Тридцать девятой стрелковой дивизии из Тихорецка прислал нам его с войсками. Один из батальонов еще при нем. Свой отряд, боимся, слаб. Оружие опять же… Люди есть. Да и хуторам, станицам нужно выделять — делегации осадили. Со всего округа едут, требуют оружия. И в Царицын гоняли паровоз, и в Тихорецкую. С миру по нитке собираем. Непонятная суета в Новочеркасске… Вести добрые, а там черт его знает. По телеграфу все еще идут призывы атамана Назарова, Корнилова…

Пропал сон; нет терпения — увидать бы то, о чем слышит. Надевая шинель, Иван благодарил за угощение, оправдывался:

— Извини, Николай Васильевич, не стану тебя ждать. За радушие спасибо. Я ведь не случайно в станице. На съезд приехал. Приветствие от царицынцев доставил. С Новиковым до начала бы встретиться… Баул мой пускай побудет, некуда с ним.

— Места не залежит.

Толоцкий, дивясь его поспешности, развел руками.

Съезд заседал в реальном училище. От света до глубоких потемок в просторном зале колесом шел гул. Распаленные ораторы сменялись без промедления.

Единодушие продержалось первый день.

— В Сальском округе отныне и на веки веков объявляется Советская власть! — провозгласил Новиков торжественно. — Управление переходит в мозолистые руки трудового народа!

Сорвались с мест, горланили, ликовали. С восторгом приняли приветствия Донского областного Военно-революционного комитета и царицынских большевиков. Заметно остудила пыл повестка съезда. Отчет председателя окружного ревкома не вызвал разногласия; гладко прошел доклад о текущем моменте. Недобрый гул в зале обозначился с утра на другой день, с выступлений Каменщикова и Кудинова — военной и земельной комиссий: об организации партизанских отрядов в округе, борьбе с контрреволюцией, наложении контрибуции на имущих.

Военкома Каменщикова, доложившего о ходе организации и вооружении партизанских отрядов в самой Великокняжеской, станицах и хуторах округа, сменил эсер Калмыков. Зал так же слушает, затаив дыхание, одобрительно гудит, ликует, как одобрял Новикова и Каменщикова.

Иван Кучеренко — в президиуме; Новиков уступил ему председательское место. Не спускал он глаз с выбритого раскрасневшегося затылка оратора. Знал Алексея Калмыкова: говорун, весь в словесных завитушках, не сразу уловишь, куда гнет. За Советы, ясно, за народную власть. Вчера крыл с этой же трибуны большевиков, идею Ленина о передаче власти Советам, не щадил и имя самого вождя. Нынче выпадов личных не делает, понимает, не та погода, но эсеровское прет из него. Яем-то, внешне, с затылка, он напомнил царицынского завзятого краснобая — меньшевика Полуяна. Наклонился к соседу, Алехину, шепнул:

— Черного кобеля не вымоешь добела.

Именно Алехин высказался за то, чтобы всю эсероменьшевистскую шайку вообще не пускать в зал. Новиков развел руками: нарушение, мол, демократии. Что ж, эта «демократия» еще покажет зубы, когда дойдет до главного — контрибуций. Вон как, едва не каждое слово подхватывают на ура; добрая половина выборщиков-де-легатов из станиц — крепкие казаки и мужики. Горло перегрызет — ступи непрошено к такому на баз.

Новиков, склонив тяжелую лысеющую голову, что-то быстро записывает. Хотел Иван толкнуть его — попроситься на трибуну. Ладно, успеется, баталия еще впереди. Пыхая отсыревшим табаком, взглядывался в кирпич-но. — бурые лица делегатов на ближних скамьях. Во, знакомец… Белобрысый, с рыжей вьющейся копной волос. Платовец ведь, Никифоров! Он тогда спас от пристава Горбачева — отвез на разъезд Ельмут. Подойти в перерыв, пожать хоть руку. Каменщиков не его, случаем, упоминал, касаясь партизанского отряда в Платовской? Взглядом спросил Алехина: кто, мол?

— Тимофей Никифоров, командир Платовского отряда. А справа — начальник штаба…

— Погоди! Так ведь то… Крутей Федор!

— Он.

Новиков строго свел седые брови — с какой стати развеселился председательствующий!

— Пиши, Дмитрий Мефодиевич, да покрепче закручивай… Калмыкова гладеньким словцом не возьмешь.

Платовцы сбились головами; понял, говорят о нем. С Федором Крутеем они дружки давние; тот носил еще форму реалиста, а он, Иван, парубком, стриженным овечьими ножницами, служил на побегушках у купца. В драке завязалась меж ними дружба. На пасху, под всенощную, тут на плацу. Реалисты схватились с казачатами из военно-ремесленного училища. В кашу угодил